Владимир Харьковский - Мастерская отца

Озабоченный новой мыслью, Сережа решил обо всем расспросить отца. Но сразу это невозможно было сделать.

Считалось, что отец одновременно находится дома и на работе, но лишь Сережа знал, что это не так. Озабоченный взгляд отца изредка останавливался на нем, не задерживаясь долго, словно Сережа был одним из механизмов мастерской, не требующим вмешательства мастера…

Однако и вечером отца не удалось расспросить. Мать молчала, он был задумчив и рассеян, и Сережа не посмел нарушить молчания, царившего в доме.

Лишь кое-что прояснилось на другой вечер. Люди наконец одолели свое задание, и кто-то сказал во всеуслышание: здесь будут ворота в новый мир!

— Зачем тебе это понадобилось, дорогой? — с затаенной злобой спросила мать. — Мало ты насмешил деревню — перевез семью в мастерскую, еще неймется?

Отец пожал плечами:

— О чем же спорить, если ты всегда права, женщина.

— Только и разговоров об этих дурацких воротах.

— Новое всегда необычно.

— Конечно, мы всегда считаем себя умнее других.

— Ворота — это в конце концов традиция. У каждого города есть свой главный вход.

— Посреди степи?

— Не важно — где. Главное суть: ворота — символ.

— Кто же теперь об этом помнит…

Они были сделаны по строгим правилам. Открывались только вовнутрь. Створки вращались на конических роликовых подшипниках, которые старательно смазал солидолом Кузьма. Ворота были ориентированы на запад, к деревне. Оттуда приходили в мастерскую люди. Смазанные, выкрашенные антикоррозийной краской и закрытые на дверную накладку толстым болтом, казались они вещью из иного времени, иного мира.

…Старый, пропыленный «захар», постреливая отработанным бензином, миновал условную черту, символизирующую ограду машинного двора, прицеливаясь, где бы выбрать место для короткой стоянки? Наконец был определен достаточно свободный просвет между застывшим бесколесым «Универсалом» и законсервированной до будущей весны сеялкой. Проскрежетав тормозами, взял круто вправо с дороги. Осторожно, опасаясь зацепить какой-нибудь агрегат, потому что все пространство после бесконечной степной дороги теперь казалось водителю сжатым и утрамбованным, он, наконец, развернулся и стал. Из кабины выбрался крупный небритый мужчина, стриженный под полубокс, рассеянно осмотрел машинный двор и тут же принялся озабоченно попинывать носком грубого кожаного ботинка пропыленные, совершенно «лысые» шины.

Отец, погодившись в ту минуту вблизи мастерской, где промывали и продували карбюратор с двигателя, внимательно смотрел на незнакомца.

— Ну и…? — с мрачной решимостью спросил отец водителя, упорно прятавшего глаза.

— Вас Болтов вызывают, в рабочком, — тихо сказал тот.

— Когда?

— Прямо сейчас, сию минуту! — радостно воскликнул водитель, засуетился, распахнул услужливо дверку кабины, — Пожалуйте!

— Даже бензину ему в такую пору не жалко! — бурчал вечером отец, вернувшись из главной совхозной конторы. — Кто-то накатал на меня из-за этих ворот цидулю, и он рад стараться… Группа товарищей… А-а, все равно. Не хочу ничего знать. Если перестанешь верить людям, то как с ними работать…

И все же машинный двор был огорожен, как и обещал отец, с течением времени, конечно. Механизаторы-штрафники, проводившие дни в ожидании запчастей к своим машинам, вкопали железные трубы и натянули между ними густыми рядами проволоку.

Лишь мать не понимала отца, когда возвращался он на машинный двор с добытыми деталями — уставший, счастливый и чуточку пьяный. Она сразу же раздражалась.

— Это производственная необходимость, — убеждал отец. — Я выпил исключительно ради дела. В конце концов меня следует понять, я столько работаю…

Вот именно: он работает! А она — сидит сложа ручки, ждет, когда он явится и начнет вещать про свои болты и гайки, которых она на этом дворе на всю жизнь насмотрелась, и одного напоминания о них хватает, чтобы у нее появилась аллергическая сыпь…

Иногда, впрочем, отец выпивал и без производственной необходимости, а так — для души. Это происходило в инструменталке.

Сережа осмеливался войти в мастерскую. Пьющие добрели и не говорили ему строгими, простуженными голосами, что в помещении опасно, что его может ушибить какая-нибудь железка.

В притихшей мастерской чутко отзывался каждый шорох. Под высокими продымленными сводами порхали и щебетали случайно залетевшие птицы. Голоса «пирующих» глухо слышались из-за обитых жестью дверей инструменталки, словно кто-то говорил в пустую бочку.

Люди оборачивались на скрип дверных петель, смотрели рассеянно на мальчика и неожиданно оживлялись, словно Сережа приносил с собой новую волну веселья.

Отец говорил быстро, увлеченно, отчаянно жестикулировал. Без жестов, казалось, речь бы его поблекла, стала нудной и маловыразительной. Руки, и в особенности пальцы, помогали словам складываться в фразы, дополняли и уточняли их.

— Наша мастерская! — говорил отец. — Наши машины!

«Моя мастерская! — слышал Сережа. — Мои машины!» — и думал о том, что никому не выдаст тайну. Он понимал зашифрованный язык отца…

— Как это все надоело! — возмущалась мать, когда отец, вернувшись из инструменталки, с трапезы, не замечал, что перед ним уже не товарищи, и говорил о деле. — Работа! Работа! Почти год мы в мастерской, а что изменилось? Никакого поселка нет и в помине. Люди строятся в деревне, обживаются. И только мы с ребенком должны день и ночь дышать мазутом, слышать железное клацанье, грубую мужицкую речь и думать, что этот день кончится, как и вчерашний… Я хочу жить без ваших героических подъемов, прорывов, разрывов! Тебе это ясно? Так живет большинство из тех, кто приехал…

Это большинство не давало ей покоя. Люди в деревне могли ежедневно ходить в магазин, в клуб, надевать после работы нарядную одежду, собираться по праздникам вместе, чтобы отвлечься от своего бесконечного, всепоглощающего дела.

Тоска и одиночество пристрастили мать к чтению. В деревню они ходили вместе с Сережей.

Библиотека была в высокой бревенчатой избе.

Сережа замечал на лице матери озабоченность, словно она боялась, что библиотека будет закрытой и вся затея — переход через пылающую жаром степь — окажется напрасной.

Они поднимались на высокое крыльцо и отворяли толстую дощатую дверь, выкрашенную вечной коричневой охрой. Внутренняя дверь, врезанная в бревенчатую стену избы, была обита черным, блестящим дерматином и крест-накрест прошита медными декоративными гвоздиками.

Мать торопливо поправляла косынку на голове, одергивала платье. Сережа вдыхал горячий неподвижный воздух, пахнущий олифой, и смотрел на случайную пчелу. Она с надрывным жужжанием билась о стекло.