Валерий Ваганов - На взлетной полосе

— Вы, Людмила Васильевна, сегодня… как яхта… в открытом море, — сказал он наклоняясь.

— Любите парусный спорт?

— Да… как вам сказать…

— А если голова закружится? — спросила Люся со смехом.

Старичок смутился, закашлялся, потянулся за нарзаном. И это новое чувство власти над мужиками-обалдуями внезапно обрадовало ее сильнее всего, сделало еще увереннее, еще смелее.

Киселев с усилием жевал жесткое мясо, возле плиты у Люси редко что хорошее получалось, жену слушал рассеянно, улыбался, головой покачивал.

— Чудесное жаркое. Пять с плюсом, Люся.

— А я боялась, что в уксусе не вымочила…

Сверху и снизу стихало движение и голоса, дом глухо покашливал, укладывался, заводя будильники и выключая телевизоры. Гасли окна, от этого темней становилось во дворе. Лишь на его столе горела лампа. Киселев что-то долго считал на бумажке и долго смотрел в темноту.

Через два дня позвонил Саркисянц.

— У меня готово, — сказал он и выжидательно кашлянул.

— Давай выкладывай.

— Неудобно по телефону.

— Даже так. — Киселев задумался. — Приходи в парк. На главную аллею. Да нет, прямо сейчас.

На песчаных дорожках лежали листья. Низко катились облака, лишь изредка открывая чистое небо.

Гера прохаживался возле заколоченных аттракционов, покуривал, в поднятом воротнике плаща и надвинутой шляпе чувствовалась растерянность.

Они сели на скамейку.

— Скоро снег пойдет, — сказал Саркисянц.

— Еще рано. Не весь лист опал.

— Фамилия его Княжев Алексей Петрович. Старший редактор в отделе переводной литературы. Сорок три года, высокого роста, седина на висках, франт, барин, большой ходок и, говорят, имеет успех.

— Ты без эмоций давай, только факты, — тихо попросил Киселев.

— В тот вечер у Княжева был день рождения. Гостей собралось человек десять. Стол накрыли им в малом банкетном зале. Ты знаешь…

— Да, вход из коридора.

— Расходились в половине двенадцатого. Все в разные стороны. Двое уехали вместе, на пригородном автобусе. Княжев и… твоя жена…

— Что-то по времени не сходится…

— У него маленькая дачка на озере, километров пятнадцать…

— Ты считаешь… — начал было Киселев.

— Я ничего не считаю.

Они медленно пошли к выходу. Чувствуя неловкость затянувшегося молчания, Саркисянц тронул Киселева за плечо.

— Не обижайся, старик. Ты сам просил.

— Спасибо, Гера.

— Может, ничего и не было, а? Люська понимает, что ты все равно узнаешь, в одном городе живем. Посидели, поболтали и разъехались.

— Не надо, Гера. Не в этом главное. Было бы увлечение, мужчина интересный, обстановка и не выдержала дамочка, я бы мог понять. А так ведь цель другая, значит, все с расчетом сделано, без сомнений. Это страшно, что ни перед чем не остановится, если решила.

Киселев рассказал про книжку, которую дали переводить жене.

— Понимаю, Витя, но в этом случае проще все. Хуже, если с тормозов сорвется, а здесь смысл есть.

— Смысл? — переспросил Киселев.

Саркисянц улыбнулся, смущенно хмыкнул.

— Ты не так понял. Мне трудно в этом разобраться. Может, все-таки ты поговоришь обо мне с тем человеком?

Киселев быстро поднял глаза. Вот куда повернул, гражданин-товарищ… Это прозвучало, как просьба расплатиться. Хорошо, Гера. И, зная, что ничего не сделает для него, Киселев пообещал.

— Кстати, а где это княжеское гнездышко?

— Почти на самом берегу. Третий дом от угла.

— Найду при случае?

— Найдешь.

Киселев вернулся на службу — его ухода, похоже, никто и не заметил, не торопясь закончил свои дела, в каком-то полусне, полуреальности. Временами чудился за спиной чей-то шепот, как будто все узнали о его открытии и теперь обсуждали эту новость. Но сделал он в тот день даже больше обычного, спокойно, размеренно собрал со стола входящие и исходящие, запер в ящик. Теперь поверхность стола была ровной и пустой, лишь отрывной календарь на подставке да несколько карандашей в пластмассовом стаканчике. Так же пусто было в душе Киселева.

Между ними теперь лежала целая пропасть, только со стороны она была незаметна, они так прелестно выглядели вместе, когда выезжали за город или возвращались, то на их машину оглядывались прохожие. Все началось с тоненькой трещины, которая тянулась, почти пропадая иногда, с далекого первого дня… Теперь, оглядываясь назад, Киселев как бы снова увидел себя. Он долго не делал ей предложение, хотя понимал, что все равно когда-нибудь придется увлечься, боялся потерять ясность восприятия. Всегда недоговаривал, оставляя возможность отступить, превратив все в шутку. Но потом была ночь на озере, заброшенная избушка, луна светила сквозь пыльные оконца, в дверь натянуло дым костерка, он развел его возле порога, а в ее глазах была отчаянная решимость. Он, не чувствуя рук, протянул их к ней. Через некоторое время под гулкие удары сердца пришел в себя. Что-то нарушилось в его четком мире. Посмотрел на Люсю. Она, не повернув головы, сказала спокойно: «Закрой дверь. Холодно…»

На улице он попал в людской поток, широкий и плотный, как после футбольного матча. Киселев всегда ощущал свою незначительность в общей массе и старался выскользнуть, повернуть на тихую боковую улицу или втиснуться в переполненный троллейбус. Звуки шагов, разговоры, смех, незнакомые лица угнетали его. Но в этот раз он шел вместе со всеми, вместе со всеми останавливался на перекрестках, пережидая поток машин, плечами, спиной чувствуя возле себя чужие плечи, чужое дыхание. И в какой-то момент больно кольнула зависть к этим людям, которым можно возвращаться домой.

Он остановил машину возле обочины, заглушил мотор. Раннее утро было тихим, солнечным, шорох дворниковой метлы разносился на весь квартал. Виктор вылез из кабины, постоял немного, словно приходя в себя от гудения двигателя. Потом легко перемахнул низенький заборчик больничного садика. Стряхивая с кустов светлые капли ночного дождя, подкрался к окну, тихо позвал:

— Оля, Оля.

Больница спала. Лишь где-то в глубине здания угадывалось движение, приглушенные голоса. Виктор перевел дыхание, постучал в оконную раму.

Почти неделю он не заезжал к жене с сыном и теперь чувствовал некоторую неловкость — заявился рано, еще семи не было.

— Оля, это я.

На первом этаже отодвинулась занавеска. Растворилось окно.

— Тихо ты. Всех поднимешь, — хрипло сказала жена и улыбнулась. Чуть опухшее спросонья лицо ее было бледным в свете шалого июньского солнца, волосы растрепаны, все морщинки видны. Он на секунду представил себя там, в палате, среди белых стен и запаха лекарств, и Юрку, худенького, вымотанного долгой хворью.

— Как вы там? Как Юрка?

— Лучше стало. Температура нормальная, спит хорошо. Обещали выписать.