Ким Макаров - Свет мой

Данила добреет, щедро угощается дедовым табаком.

— Скажи-ка, милой, — обращался дед снова к солдату, — это пошто ты супостата энтого Хитлером прозвал?

— А как же?! Гитлер и есть Хитлер. Он как балакал… Мол, Россия на глиняных ногах — ударь покрепче — развалимся: русские в одну сторону, украинцы — в другую, грузины — в третью… В общем, как в басне, рак — туда, щука — сюда… Хитрее всех себя считал. А мы, — солдат показывает тугой веник деду, — в один лесок, прутик к прутику: попробуй сломай, а не сломал — так получай этим веником по хитрому голому месту! Как поддадим жару — Хитлеру и сесть не на что будет! — Данила показывал, как он бы высек воображаемого Гитлера и на трех ногах ускакивал к бане. Дед кричал ему вслед:

— Скажи моей старухе, штоб не жалела!

Солдат останавливался на крылечке, ухарился:

— А мы сами — с усами! И — эх! Березовый! — махал он веником. — Не берег рогозовый! Девка не полюбит — пуля поцелует!..

Баба Варя, полная быстрая с молодыми глазами старуха, встречала просто, отмывала тяжелобольных собственноручно.

«Надо же, — радовался иной благодарный солдат, — вчера спокою ногам не было: зеленым огнем ломило, а сейчас — хоть по девкам беги, хоть тустеп плясать. Рука у тебя, баба Варя, легкая…»

Баба Варя смеялась в ответ, разговаривалась: «Легкая… как же! Всю жизнь имя райские плоды принимала-собирала. Повитуха я. А, правду молвить, так вода у нас волшебная. Мягкая с щелоком, чистая, что слезынька детская, без горя темного, светом полная. Раньше-то воду с нашего места для церкви брали, для освящения… Сказывают, при царе один купец утопил выше по течению за версту, где скала Пьяный Бык, карбас серебра и две баржи водки.

В тот утренний час, когда баржи-то било на перекате, со своим стадом бык шел, вел своих сударушек на водопой… Воды бык испил и — враз захмелел, а у пьяного, известно, море и то — по колено. Так и наш бычина… захотелось ему купели — полез в реку поплавать, ну и попал в сети, утонул.

Серебро, спрашиваешь? Как же! Пытались достать, да, видно, водяному оно нужнее.

А вода с тех пор у нас волшебная. Помоешься раз — хворь твою, что листву ветром по осени, помоешься вдругорядь — душа запоет, в третий раз — совсем молодым станешь, хоть сватом будь, хоть к свахе сватайся… Сладкая водица и сахару твоего не надо. Так-то вот, солдатик.

Ну, конечно, парная у нас на апостольский чин, для святых, — баба Варя подхватывала больного под руки, помогала ему дойти до парной, — каменка-то, каменка, глянь, — открывала она дверь в парную, — по-нашему чугунка. Уразумел, чай? — Она легонько на нижнем полку́ уже готовым распаристым веником проходила по спине раненого и продолжала рассказывать: — То давнее дело было. Сам архиерей привез из столицы ядра чугунные, а кто толкует: еще от самого Ерофея Павловича Хабарова остались… Их, мол, думка-придумка эта…

В походе где тебе баня? Вот землеходцы и измыслили в тайге: наложат горушку ядрышек, запалят вкруг костер, потом уберут головешки да угли и — пожалуйте вам! — в баньку!

Разволакиваются ребятки и кто в сапогах, кто в онучах, кто в ичигах — не то ноги спалишь — лезут на чугунную эту горку париться. Тут только воду плещи — пар до самого неба!

— Хитра голь на выдумку! — удивлялась в который раз баба Варя своему рассказу. — Во! Ожил, сердешный. — Она толкала-подталкивала больного на верхний полок. — Погрейся, сынок. Погрейся хорошо. У нас пар сухой, косточки наскрозь прогревает. Сырой пар в сердце идет, — она передыхала на мгновение, — кровь душит. Пар умеичи держать надось — он, что твой кобель, сорвется когда с цепи — порвет всего. — И, утомившись работой и разговором, баба Варя провожала очередного из парной и про себя на ломаный свой зуб пришептывала: «Как с гуся вода — с тебя худоба. Болести в подполье — на тебя здоровье…»

Давно нет в живых бабы Вари и деда Егора. Схоронены они на тихом сельском погосте. Баба Варя не дожила до Победы — умерла в парной от разрыва сердца, умерла как солдат в бою.

И думаю я, когда приезжаю на свою малую родину и прохожу мимо старой бани, что много людей войны прошло через нее, отведали наших березовых веников, воды волшебной… и, наверное, многие еще помнят и поныне бабу Варю, ее ласковые руки, деда Егора, его крепкий табачок, тихое большое сибирское село на берегу величественной реки…

Зимний день короток. Не успеешь на салазках с горки прокатиться, на речку сбегать, посмотреть, как у черной проруби лошадей поят, — слышишь: «Димка-а! До-о-мой!» Через минуту — строже: «Димка! Чертово дитя! Кому говорят?!»

Делать нечего — надо идти.

Голиком обметаю на крылечке валенки, пальто. У дверей встречает бабушка:

— Ты где это, варнак, цельный день шаляндался?! Ни пивши, ни евши…

Я молчу.

— То-то же, — примирительно говорит она, — молчишь? Руки-то, руки сполосни! Не в бабки играть идешь — за стол садишься!

На столе от голубой картовницы идет пар, рядом золотистая горбуха ржаного хлеба, стакан молока. Я сажусь за стол и, хотя голоден, неторопливо, по-мужски начинаю есть.

А бабушка не ходит — плавает по избе. Принарядилась… В гости, что ли, собралась? Очень ей к лицу, к ее полной фигуре темно-зеленый сарафан и накинутый на плечи цветастый платок.

«Ага! — догадываюсь я. — Сегодня песельники к нам придут. Пришла нашей избе очередь — песни водить».

Песни я люблю. Особенно, когда песню ведет бабушка. Голос у нее высокий, чистый, уверенный. Удивительно, как волшебно преображается ее лицо: морщинки на лице исчезают, в глазах истаивает туман забот, и вся она вдруг становится молодой, словно проснулся в ней ветер — вот встанет с лавки, топнет-притопнет ногой, взмахнет платочком и — полетит…

Кто любит петь, тот, конечно, знает, замечал, наверное, что значит запевала. Бабушка почти всегда первой начинает. Сперва буднично, просто, будто разговор какой повела. Потом раздумчиво, как бы присматриваясь к себе со стороны, прислушиваясь к своему голосу, дразня своих товарок, вызванивает звук…

Песня неторопливо полнится голосами, переливается светом, и лишь чуткому уху слышно голос ведущего, он серебристее.

В детстве я часто думал, что песни человек взял у природы.

…Ударит ветер по дереву зеленому, будто рукой брякнет по лихой балалайке. Зазвенит дерево, зашумит листвой, запоет… Или в поле: пташки поют, кузнечики цвиркают, шмели жужжат, и над всем этим летним миром — жаворонок.

Вот выпорхнул один и стал набирать высоту. Чем выше, тем светлее и звонче песня. Чудно! Трепещет, бьется на одном месте: то ли сил не хватает выше взлететь, то ли песенка его не та… Мучается, падает, снова бьет крылышками… Но вот, кажется, ухватил свою солнечную нить и — пошел-пошел ввысь! Эка, раззвенелся-то как!