Владимир Одноралов - Незабудки

— А ты умеешь плавать, если парусник твой перевернется? А если утонем? Давай, лучше я загадаю.

— А ты про что?

— Я сначала загадаю, а потом скажу, — непреклонно сказала Флюра. Мишка уже натешился своей выдумкой и безо всяких калош собрался перенестись на шатучую палубу парусного корабля. Поэтому он милостиво ответил:

— Давай, загадывай.

Флюра, проверив, нет ли в калошах мышей или тарантулов, влезла в них и зажмурилась.

— Загадываешь? — заинтересовавшись спросил Мишка.

Флюра досадливо махнула рукой, мол, не мешай! Желание ее было связано с Мишкиным предложением.

«Конечно, мы сейчас договорились. Но ведь в августе мы поедем в разные пионерлагеря, да еще потом целых семь классов учиться. Да еще в пионерлагере, там же другие всякие девчонки будут?» — размышляла она, стоя в калошах счастья. И размышляла в общем правильно.

— Ну, как? — крикнул ей Мишка. Он уже прыгал по волнам на своем корабле.

— Никак. Не получается ничего, — просто ответила Флюра.

— А что ты загадывала?

— Я? Я загадывала, чтобы мы с тобой сразу стали большими.

— А-а! Это хорошо бы. Это нас дома может и ругать перестали бы за всякую ерунду.

— Да не понимаешь ты, — грустно ответила Флюра. — Мы бы тогда сразу и поженились.

— А-а! — только и сказал Мишка. К немедленной женитьбе он был никак не готов.

Тут он глянул на свои ноги и тревожно спросил:

— Флюр, а где мои сандали?

— Откуда я знаю, там где-то, — пожала она плечами. «Пусть хоть его сандали найдутся, а то ему сегодня два раза попадет», — попросила она калоши и, сердитая, скинула их с ног.

Она уже не верила в калоши счастья, но когда Мишка, размахивая сандалями, закричал: «Вот они, здесь они!» — удовлетворенно подумала: — «Ладно, хоть тут помогли».

— Вот он, голубь залетный, — встретил его на пороге знакомый голос. Елизавета Михайловна сидела за столом с мамой, они пили чай. Ему казалось, что они злорадно наблюдают, как он медлительно вытирает ноги о половик и пристраивает возле трюмо пыльные сандалии.

— Ну… спасибо за чай. Пойду. — Проходя мимо него, Елизавета Михайловна сделала вид, что хочет влепить ему затрещину (чего, конечно, никогда бы не сделала), и сказала:

— Завтра чтоб был!

Учительница ушла, и началось!

— Да до каких пор ты будешь из меня кровь пить? Да троечник ты невылазный! Да люди к тебе с добром, помощью, а тебе, шантрапа уличная, все бы чертей по задворкам гонять.

Покипятившись, мама продолжала спокойнее:

— Миша, ну останешься в третьем классе на второй год, ну, выгонят из школы. С тремя классами-то, куда тебя? Куда-а? Быкам хвосты крутить? В колхоз? Так и там сейчас полная школа нужна. И там считать надо. Ты смотри: везде сейчас грамоту требуют. А безграмотный-то кому ты нужен?

— А я женюсь, — неожиданно для себя выпалил Мишка и перестал дышать.

— Что? Как? — опешила мать.

— Я на Флюрке женюсь. Она согласная, когда мы…

На кухне что-то грохнуло, бабаня там брыськнула что ли на кошку и громко сказала:

— Ну, мать, опять новые траты. Придется еще один горшок покупать. Невесте-то, чай, отдельный нужен. С цветочком каким…

— Ты… погоди, — ответила ей мама. Губы у нее странно скривились. — Погоди, мама, мы тут сами разберемся.

— Я же говорю, когда вырастем, — хрипло прошептал Мишка.

— О-ой, не могу-у, — закатилась на кухне бабаня.

Мама поднялась, захлопнула дверь на кухню и вернулась к сыну.

— Ну ладно хоть не завтра, сынок, — мягко сказала она, а глаза, глаза у нее не то что смеялись, а прямо-таки хохотали. И у Мишки все засаднило внутри, как бывает при крайней несправедливости. Все как-то перемешалось в этой дурацкой ругачке, и его никак не хотят понять. А объяснить у него уже не было сил. Сквозь спазмы начинающего рева он только выдавил:

— Я… не хочу… чтоб ты… чтоб как… он… этот…

— Ну, погоди, погоди, кизяк ты мой навозный, погоди реветь. Ты, значит, договорился с Флюрой заранее, так, что ли?

Мишка только кивал. Он не верил еще, что мать поняла его. Да и разговор шел вовсе о том, что надо учиться, что и Флюра за взрослого дурака-второгодника не пойдет. Но рука матери так властно и тепло обняла его голову, что заноза таяла, таяла и растаяла совсем.

Вечер он даже провел за учебниками арифметики. Обида иногда покалывала, но все реже и тише. А лежа в постели, он забыл о ней и позвал мать:

— Мам, а я сегодня калоши счастья нашел. Там, в одном месте.

— А чего ж не принес? Счастье-то не лишняя табуретка в доме.

— Ну… они сломанные, что ли, были. Флюрка вон хотела, чтобы мы сразу большими стали, чтобы сразу пожениться. И ничего не исполнилось. Эх, зря я опять про это, — огорчился он, задремывая.

— Да нет, — сказала мама. — Просто вам умные калоши попались. Сразу взрослыми! Чего ж хорошего? Поживи уж со мной, сынок.

— Ладно, мне и без калош с тобой хорошо, — пробормотал он, и глаза у него совсем слиплись. Он уже не видел склоненного над ним лица матери с блестящими и от этого такими молодыми глазами.

Андрейка, смуглый, двенадцатилетний мальчишка, меланхолично мотая портфелем, поднимался по лестнице на пятый этаж. Он был в том рассеянном состоянии, когда человеку не хочется вспоминать о чем-то не очень приятном, но очень важном.

А между тем учительница поставила перед ним вопрос ребром: либо он начнет новую жизнь и станет старательным, хорошим учеником, либо она не даст ему никакой жизни.

— Ты, милый мой, не учишься, а скачешь, как кузнечик. По истории у него, видите ли, пятерки бывают, про Магеллана он рассказывает, словно песни поет, а русский и математика — из рук вон. Не-ет, не пойдет такое дело. Отличника из тебя не выйдет, но писать грамотно, считать на четверку ты у меня будешь! Митрофанушки мне в классе не нужны, — так закончился выговор.

Грубовато, конечно, но зато учительница редко вызывала в школу родителей. Она говорила, что родитель нынче пошел ленивый и нелюбопытный. Андрейка прикинул, что если он вытребует у своих ленивых и нелюбопытных родителей рубль, то сможет купить новые тетради, новую ручку, свежий ластик, словом, все необходимое для новой жизни.

Хорошо бы и галстук купить новый, а то этот совсем обмахрился и даже кляксы какие-то на нем есть.

Андрейка подошел к двери, по которой видно было, что нередко открывали ее пинком ноги и раз пять меняли замок, и, отвернувшись, несильно лягнул ее. Лягнул еще раз, но за дверью было тихо.

— Ну вот, — подумал он. — Начинай тут новую жизнь!

Все это означало, что отец, по собственному выражению, либо уже нализался краски, либо нализывается где-нибудь в гаражах. Значит, до прихода матери домой не попасть. Да и что толку попасть. Разве можно начать новую жизнь, если мамка и отец начнут очередную ругачку. А они ее начнут — будьте спокойны.