Александр Тавровский - Исповедь пофигиста

Вы будете евреями какими? Немецкими, а вовсе не израильскими. Все немецкие евреи — вольные стрелки независимо от национальности.

Мы узнали о празднике рано утром из окна. Кто о нем до этого знал? На что же он похож? Если честно, по-советски, по-большевистски, — на праздник вольных стрелков, и ничто другое. Глянули мы в окно — матерь божья! — колонна марширует. Все в баварских шляпах с перьями, в сапогах, с флагами, в руках то ли ружья, то ли луки, усы развеваются, шаг гусиный, все в орденах и медалях за победу на охоте, руками машут и что-то вроде поют: га-га-га! Ну, охотники, вольные стрелки, убийцы, штурмовики. Фрау Бузе сразу нас всех успокоила:

— Никакой паники, господа! Это праздник немецкого охотника: немножко постреляют, немножко поорут, немножко водка тринькен. Вас это не касается; кого уже коснулось, может присоединяться прямо на территории хайма. Главное — соблюдать порядок.

Ну кого это коснулось? Да всех, всех поголовно. Лучше же быть стрелком, чем мишенью. Верно? Тем более Безель с одного боку деревня, а с другого — столица вольных стрелков чуть ли не всей Нижней Саксонии. Огромный вечнозеленый парк, целые полигоны по интересам: хочешь — стреляй из лука, хочешь — из ружья, хочешь — из кружки. Пивные тоже по интересам: в одной пиво «Beck», в другой — «Krombacher», в третьей — «Klaustaler-Extraherb». Кругом дичь, причем уже готовая, как я люблю. Я не люблю сырую дичь, когда она еще крыльями машет, ножками сучит и пытается что-то тебе объяснить. А немцы любят, но и готовую дичь они любят тоже, особенно жаренные на гриле колбаски с кетчупом. Вот это — праздник! Хочу в вольные стрелки! И другие захотели тоже.

Все, кроме Лены с родителями. Ее папа сказал, что они все уже очень старые для охоты, к тому же перешли сейчас на режим экономии номер три, то есть едят только три раза в день и не более трех блюд за раз. Семейка поселилась в четырнадцатой комнате, по-немецки четырнадцать — фирцин. Лену назвали Фирцина. Я не спорил: очень похоже.

Зашел я к Фирциным за день до этого шутц-феста, а они только из магазина. Уже распаковались. Папа сидит за столом, перед ним пять мандаринов, и папа их громко вслух считает, а Леночка покрикивает:

— Убери со стола руки, считай глазами. Ты не один в нашей семье, есть и другие.

А мама мне, извиняясь, шепчет:

— Леночка права, надо экономить на всем, иначе на жизнь не хватит. Но папа так смотрел в магазине на эти мандарины, так смотрел! И Леночка разрешила купить полкило по сниженным ценам.

А я этими мандаринами за неделю так обожрался, и апельсинами, и бананами с финиками. И для кого мне экономить? Я человек одинокий, хотя и молодой. Умру, кому все это достанется? Батя в Сибири, дети там, где меня уже нет, а немецкое государство мне само должно. Что ж, я ему мое же добро обратно возвращать буду? Нет, Рыжий, не дури.

А Лена Фирцина по комнате ходит и стариков муштрует:

— Вам дай волю, все проедите. А мне еще учиться-переучиваться, полжизни не хватит. А на какие шиши?

— Леночка у нас химик-лаборант, — продолжает шептать мне мама, — а последние годы водой газированной в киоске торговала на углу. В день столько зарабатывала, столько зарабатывала: на стакан воды в этом киоске не всегда хватало, так я ей из дому приносила. Ей же тридцати нет, она у нас поздняя. Организм молодой, здоровый, пить просит. А папа вдруг так мандаринов захотел… Леночка, может, пойдем на праздник? Все же идут, неудобно?

— А мне по барабану! — гаркнула Леночка.

— Мне тоже, — говорю, — но писать надо реже, тогда и пить будешь меньше.

Я принес ее папе остаток моих мандаринов, хоть я ему не дочь и даже не внучатая племянница, и пошел на шутц-фест. Недалеко пошел, в холл хайма. Там уже собралась инициативная группа, а тут и я завалил, как председатель.

— Так! Равнение на меня! Смирно! Пиво внести!

А пива-то и нет. И закуски нет, а того, что есть, на всех не хватит. Это уже не одним праздником проверено. Надо посылать кого-то в магазин за большими количествами, а машина только у Кузькиных.

— Где Кузькины? Нету? И машины нету? Тогда приплыли. Зовите Ханса, я хочу с ним срочно говорить.

Ну, привели Ханса-вахтера с мотором. Мотор у него класс — «ауди-80», не самый высший, но все же класс. Ханс очень упитан. Не, не стар. Точно не разберешь, но лет около чего-то. Всегда улыбается и пробует нам что-то объяснить, но у него это плохо выходит. Я ему все время твердил:

— Ханс, учи русский. Будешь говорить, как я, тогда тебя все поймут, даже бандиты.

А он показывает на живот и говорит:

— Кребс.

Посмотрели в словарь, потом на Ханса, потом снова в словарь… Ни фига себе, оказывается, у него когда-то был рак. А теперь его нет, его удалили вместе с пивом и сосисками. Ничего нельзя. А Ханс раньше был моряк, и ему все было можно. Приплыл, значит. Но сейчас ему лучше, и он хочет знать, чего мы от него хотим.

— Ханс! — говорю. Чувствую, что понял. С первого же слова. Значит, я его правильно сказал по-немецки. — Ханс, ты имеешь авто, а мы не имеем, что жрать и пить тоже. А сегодня же шутц-фест, сам знаешь. Поехали?

Представляете, все понял, особенно, «Ханс» и «шутц-фест». Головой закивал, заулыбался.

— Kein problem! Ханс готов!

— Жди здесь, — говорю, — мы сейчас с товарищами посоветуемся и за тобой зайдем.

Пошел я посоветоваться. Товарищи тоже куда-то разошлись, а я задержался около комнаты номер четырнадцать. Она как раз за кухней была, и оттуда доносится Ленин голос:

— Учи, сука, немецкий! Что ж мне, за тебя его учить?

Постой, думаю, чего это она на меня разоралась? Да еще за дверью? Как будто нельзя выйти, туда-сюда? Чего мне его учить? Я и так только что обо всем с Хансом договорился. Машина готова, Ханс готов. У, думаю, змея газированная! Я тебя как-нибудь мопедом перееду. А тут дверь открывается, и вылетает… да не Лена, мамаша ее престарелая. Красная вся, в перьях, в пятнах, как с праздника, шутц-феста. Дичь!

— Это вы, Игорь! А Леночка мне все время твердит: «Мама, учи немецкий язык. Ну хоть с соседками по дому пообщаешься. Я ведь буду на работе. Кто за вас с папой слово замолвит?» Ведь правильно она говорит, правильно?

«Отстаньте, — злюсь про себя, — я из-за вас с пути сбился. Кто помнит, куда я шел? А зачем? Хрен теперь вспомнишь!»

А у меня такое правило: забыл, зачем вышел, — вернись назад. Нет, это не правило дальнобойщика, там дорога, там все наоборот: забыл, зачем едешь, — гони дальше. Я еще раз посмотрел на Ленину маму. Тоже мне, пожилой человек, а сразу с вопросом: правильно-неправильно!

— Нет, — говорю ей вслух, — неправильно. Сука ваша Леночка, так ей и скажите по слогам: су-ка. Повторите.

И пошел назад. А там Ханс все еще стоит как неприкаянный, ждет кого-то. Я ему:

— О, Ханс, хале!

А он так растерянно скривился и тянет: