Герман Вук - Внутри, вовне

Я этот конверт куда-то сунул и забыл о нем, и если бы в один воскресный день не пошел сильный дождь, то, может быть, конверт навеки затерялся бы или валялся бы где-то еще лет пять, а то и до самой моей смерти. Однако поскольку пошел дождь, я начал наводить порядок в ящиках своего письменного стола и обнаружил там записи дяди Хаймана — и прочел их. Я готов был заняться чем угодно, только бы не убирать стол. И вот тогда-то у меня зародилась мысль снова попытаться взяться за перо и написать эту книгу, когда я прочел историю дяди Хаймана о том, как папа катался на глыбе льда. Почему? Попытаюсь объяснить. Во мне возникло давнее полузабытое осознание — возникло очень остро, — осознание того, как я любил своего отца, как сильно повлиял он на меня в поворотные моменты моей жизни и как все-таки, несмотря на все это, я мало о нем знаю. Мама до сих пор жива, и сейчас она вызывает у меня в основном юмористическое настроение, хотя очень удачно получилось, что я теперь живу в Джорджтауне, в трехстах милях от Нью-Йорка. Недавно я сказал ей по телефону, что я начал писать книгу.

— Хорошо, — ответила она. — Напиши и обо мне.

Как же, как же!

Но дядя Хайман пишет — и он прав, — что я никогда толком не знал, что за человек мой отец. Наверно, для того, чтобы его понять, я и начал писать эту книгу. Чтобы найти ключ к пониманию, необходимо крепко порыться в памяти, и потому-то я и изливаю вразброд свои воспоминания на эти страницы. Точно так же, как человек вываливает все из карманов, если он никак не может найти ключ от дома.

Итак, вперед — вниз с холма: в исчезнувшем Минске детских лет моего отца, в еврейском мире Восточной Европы, уничтоженном как Карфаген; вперед — вниз с холма, на глыбе льда, — вперед, так, что ветер свистит в ушах, по сверкающему снегу русской зимы, — вперед, мимо солдатских казарм, мимо синагоги, прямо к реке, прямо к широкой черной полынье, вырубленной мужиками во льду.

Дядя Хайман, передаю слово тебе.

«Я не пытаюсь стать писателем. Нижеследующие заметки — это не автобиография…

Когда я открываю книгу своих воспоминаний, я нахожу там несколько страниц, рассказывающих о событиях, основополагающих в истории нашей семьи. Одно такое событие оставило неизгладимый след. Оно вспоминается мне так ясно, как будто все это произошло вчера. Но произошло это семьдесят лет тому назад…

В кладовых нашего мозга есть неизгладимые происшествия или события, которые дремлют там, пока…»

Таким образом дядя Хайман несколько раз прерывает сам себя и начинает рассказ сначала. Наконец ему удается продолжить свое повествование на оборотной стороне листов, вырванных один за другим из календаря. Как видно, вдохновение снизошло на него в тот момент, когда у него под рукой не было никакой другой бумаги, может быть, это было поздно ночью. Я живо представляю себе, как он сидит в халате за столом на маленькой кухне своей квартирки в Майами и корявым почерком пишет на оборотах листов календаря.

Одно примечание: дядя Хайман пишет для читателя, которому известно, что в шабес — то есть с вечера пятницы до вечера субботы — благочестивые евреи не работают, не зажигают и не гасят огня и не делают никаких других повседневных дел. Это — предпосылка всей истории.

«31 июля 1968 года. Наконец-то я взялся написать то, что мне хотелось написать уже много-много лет. Это моя вторая попытка. Первую я сделал лет пятнадцать тому назад, а то и раньше. Но, написав кое-что, я не стал продолжать и уничтожил написанное. Я подумал: кому это в наши дни интересно? В этом столь быстро меняющемся мире жизненные истории давно умерших людей, их обычаи, их условия существования, их вера, наследие, которое они нам оставили, — все это ушло в небытие, не привлекши большого внимания, потому что это не имеет никакого практического значения в нашем «новом мире», который строится теперь на совершенно новых основах.

Однако в последнее время эти иллюзии существования «нового мира» стали лопаться как мыльные пузыри, и мы снова начинаем всматриваться в прошлое. И я начал надеяться, что когда-нибудь в нашей семье появится кто-то, кто захочет узнать, что за люди были его предки, как они повлияли на следующие поколения и чего они достигли. А потом мой племянник Дэвид сказал, что хорошо бы мне написать мемуары. И вот я сел их писать.

Начну я с первого воспоминания, которое приходит мне в голову. Оно оставило неизгладимый след. Из того, что было до того, я ничего не помню. Мой отец как-то нашел целую сокровищницу семейных документов, но, к нашему общему сожалению, они были уничтожены и с ними исчезла память о людях, давно почивших.

Дело происходит в середине зимы. Суббота. Вечереет. Место действия — дом, в котором я родился и жил до того дня, когда я, семнадцатилетним подростком, уехал в Соединенные Штаты. Мой дом — это часть Солдатской синагоги; это просто отгороженная часть синагогальной прихожей, которую поделили надвое стенкой, чтобы создать жилье для шамеса — моего отца.

К концу сентября в Минске начинает холодать, заряжают противные студеные дожди. Примерно в середине октября дождь превращается в снег Земля промерзает, и снег перестает таять. Проходит несколько дней — и снега наметает столько, что можно менять колесные повозки на сани. Эта смена погоды происходит очень быстро, каждый год почти в одно и то же время. Потому что Минск находится в глубине континента, очень далеко не только от океана, но и от моря. В городе есть только небольшая речка, шириной каких-ни-будь сто футов, но очень глубокая. В эту речку упирается улица, на которой находится наша синагога; улица круто спускается к речке и упирается в набережную и в речной берег.

Зимой речка замерзает, покрывается льдом толщиной в добрый фут. Местные мужики вырубают глыбы льда и увозят, а потом, перемежая их слоями соломы, складывают у себя в ледниках — землянках, прикрытых сверху двускатными крышами. Там лед пролежит, не растаяв, все лето. Когда мужики кончают вырубать лед и уходят, на берегу всегда остается несколько ледяных глыб. Мальчишки, у которых нет своих санок, пользуются ими как санками; они лихо скатываются на них вниз по улице, пересекают набережную и съезжают на лед. Это очень опасно, потому что во льду то тут, то там зияют огромные черные полыньи, оставленные мужиками в тех местах, где они вырубили лед. Обычно на такие подвиги решаются только мальчики постарше, и одни только гои, евреи — никогда.

А теперь я опишу наш дом, если можно его так назвать. Собственно говоря, это была всего одна комната, поделенная фанерной перегородкой, в которой вместо двери был проем с занавеской. В одной половине не было окна и никакой мебели, там стояла лишь кровать, где спала мама. А мы, все остальные, в том числе иногда и отец, спали в другой половине комнаты, спали мы на дверях, снятых с петель и положенных на стулья. У мамы была перина — остаток ее приданого, — а мы подкладывали под себя старые тулупы или что-нибудь в этом роде, чтобы было хоть чуть-чуть помягче. Водопровода в доме, конечно, не было. Воду мы брали из бочки, которая стояла в синагогальной прихожей. Эту бочку по утрам наполнял водонос, приносивший воду из реки — из той самой реки, где люди купались, стирали белье, куда стекали с минских улиц дождевая вода, грязь и талый снег. А по нужде все — в том числе и молящиеся — ходили в отхожее место во дворе.