Тони Моррисон - Домой

Фрэнк, как и обещал, выходок на людях больше не устраивал. И все же… Сколько раз, придя домой, она заставала его праздно сидящим на диване — он просто смотрел на ковер, — и это ее расстраивало. Она пыталась, по-всякому пыталась. Но вся работа по дому — даже самая мелкая — лежала на ней: его одежда разбросана по полу, в раковине посуда с присохшей пищей, бутылки с кетчупом не закрыты, в умывальнике сбритая щетина, насквозь мокрые полотенца кучами на кафельном полу. Перечислять можно без конца. И Лили перечисляла. Жалобы превращались в односторонние споры — потому что он не участвовал.

— Где ты был?

— В городе.

— Где в городе?

— На улице.

В баре? В парикмахерской? В бильярдной. Конечно, не в парке сидел.

— Фрэнк, ты мог ополоснуть молочные бутылки, перед тем как выставить на крыльцо?

— Извини. Сейчас сполосну.

— Поздно. Я сама сполоснула. Понимаешь, я не могу сделать все.

— Никто не может.

— Но что-нибудь ты можешь сделать, правда?

— Лили, прости. Я все сделаю, что хочешь.

— Я хочу? Это наша квартира.

Туман недовольства, окружавший Лили, сгущался. Недовольство ее было оправдано его нескрываемым безразличием ко всему и сочетанием потребностей с разгильдяйством. Их постельная жизнь, поначалу увлекательная для молодой женщины, не знавшей другого, превратилась в обязанность. В тот снежный день, когда он попросил одолжить столько денег, чтобы помочь больной сестре в Джорджии, досада в ней боролась с облегчением и чувством утраты. Она взяла его жетоны, забытые на раковине в ванной, и спрятала в ящик, рядом со своей чековой книжкой. Теперь квартира в полном ее распоряжении — чтобы, наконец, убраться как следует, положить вещи на свои места и, проснувшись, знать, что их не разбросали и не разбили вдребезги. Чувство одиночества, с которым она жила до того, как Фрэнк проводил ее от химчистки Вонга домой, забывалось постепенно, и на смену ему пришел холодок свободы, заслуженного уединения, возможность самой выбрать, какую стену хочешь пробить, — и больше не надо было подпирать покосившегося человека. Без помех и отвлечений она могла серьезно обдумать план, такой, чтобы впору был ее честолюбивому замыслу. Этому ее учили родители, и это она им обещала: выбирать — и держать в узде свои чувства. Пусть тебя не тронут ни оскорбление, ни насмешка. Или, как любил повторять отец, перевирая библейское: «Укрепи свои чресла, дочь. Тебя назвали Лиллиан Флоренс Джонс в честь моей матери. Не было на свете женщины крепче ее. Найди свой талант и двигай его».

В тот день, когда Фрэнк расстался с ней, Лили подошла к фасадному окну и с удивлением увидела, что снег тяжелыми хлопьями засыпает улицу. Она решила сразу идти в магазин, пока не очень мешает погода. Выйдя, она заметила на тротуаре кожаный кошелек. Он был полон монет — по большей части двадцати пяти- и пятидесятицентовых. Огляделась — не увидел ли кто. Не шевельнулась ли занавеска на той стороне улицы? Пассажиры в проехавшей машине — не увидели? Лили закрыла кошелек и положила на крыльцо. Когда вернулась из магазина с полным пакетом аварийных припасов, кошелек лежал там же, припорошенный снегом. Мимоходом она подобрала его и бросила в пакет с продуктами. После, разложенные на той стороне кровати, где спал Фрэнк, холодные ясные монеты представились ей вполне удачной заменой. На опустевшем месте Фрэнка блестели живые деньги. Кто усомнился бы в таком очевидном знаке? Только не Лиллиан Флоренс Джонс.

Лотус, Джорджия, — самое плохое место на свете, хуже любого фронта. На поле боя, по крайней мере, есть цель, волнение, риск, какие-то шансы выиграть и много шансов сильно проиграть. Смерть — верная штука, но и жизнь — такая же несомненная. Вот только не знаешь заранее.

В Лотусе ты знал заранее, потому что будущего нет, и только день за днем убиваешь время. Цели нет другой, чем дышать, выиграть нечего, и не для чего и незачем в живых остаться — разве чтобы пережить чью-то тихую смерть. Если бы не два моих друга, я бы задохнулся к двенадцати годам. Благодаря им да сестренке равнодушие родителей и противность бабки с дедом не так сильно чувствовались. В Лотусе никто ничего не знал и узнавать ничего не хотел. Место такое, что ты в нем точно не мечтал бы жить. Человек сто населения и полсотни разбросанных хлипких домов. Дел никаких, кроме тупой работы в поле, которым ты не владеешь, и не можешь владеть, и не захотел бы владеть, если бы у тебя был выбор. Мои родители довольствовались такой жизнью или просто жили без надежды. Я понимаю. Когда тебя выгнали из дому, любое другое место, которое подарило тебе безопасность, возможность мирно проспать ночь и проснуться не оттого, что к твоему лицу приставлено дуло, — такое место покажется счастливой пристанью. Но мне не казалось. Ты никогда в таком не жила и не знаешь, каково это. Всякий парень с мозгами сбежал бы оттуда. Изредка секс по-быстрому и без любви — этим я должен быть счастлив? Какой-нибудь проделкой, случайной или обдуманной? Игра в шарики, рыбалка, бейсбол, стрельба по кроликам — ради этого стоит вставать по утрам с кровати? Ты же понимаешь, что нет.

Майк, Стафф и я не могли дождаться, когда окажемся подальше оттуда.

Спасибо Господу за армию.

Ни по чему тамошнему я не скучаю, кроме звезд.

Если бы не беда с сестрой, не подумал бы и ехать в ту сторону.

Не изображай меня героем энтузиастом.

Я должен был поехать, но ехал с ужасом.

Гладила Джеки безупречно. Пол мыла не так хорошо, но Ленора держала ее за мастерское обращение с карманчиками, манжетами, воротничками и кокетками. Одно удовольствие было смотреть, как управляются с утюгом ее маленькие ручки, как ловко она поддерживает огонь в дровяной печи. Как хорошо чувствует, не перекалился ли утюг, чтобы не подпалил, но хорошо разгладил. Ей было двенадцать лет, и лихие детские игры она совмещала со взрослым отношением к работе. Можно было видеть, как она на дороге выдувает пузыри из жвачки и одновременно играет мячом или висит вниз головой на дубовом суку. А через десять минут чистит рыбу или профессионально ощипывает курицу. Что она неважно моет пол — в этом Ленора винила себя. Швабра была сделана из тряпок, а не из впитывающих веревок, как должно быть у хорошей швабры. Ленора подумывала, не сказать ли ей, чтобы мыла пол на коленях, но ей не хотелось видеть детское тельце согнутым на четвереньках. Салема не раз просила купить новую швабру, съездить с мистером Хейвудом в Джеффри за продуктами. Он отвечал: «Ты умеешь водить. Съезди сама», — это была одна из отговорок.

Ленора вздыхала и старалась не сравнивать Салема с первым мужем. Ох, какой же милый был человек, думала она. Не только заботливый, энергичный и хороший христианин, но и деньги умел зарабатывать. У него была заправочная станция на развилке, где от главной дороги ответвлялся проселок, — самое подходящее место, чтобы заправить машину. Милый человек. Ужасно, ужасно — застрелили его. Кто-то завидовал или хотел заполучить его заправочную станцию. Записку оставили у него на груди: «Убирайтесь к черту. Немедленно». Это случилось в разгар Депрессии, и у шерифа были заботы поважнее, чем разыскивать какого-то обыкновенного убийцу. Он взял записку и сказал, что займется расследованием. Если и занялся, то о результатах ничего не сказал. К счастью, у мужа были сбережения, страховка и в Лотусе, Джорджия, пустующий дом его двоюродного брата. Она боялась, что те, кто убил ее мужа, явятся и к ней, поэтому продала свой дом, погрузила в машину все, что могло влезть, и переехала из Хартвилла, Алабама, в Лотус. Страх постепенно отступил, но не настолько, чтобы чувствовать себя спокойно, живя в одиночестве. Так что замужество со здешним вдовцом, Салемом Мани, эту проблему решило — на время, во всяком случае. Ленора стала подыскивать человека, чтобы отремонтировал дом, и поговорила с пастором церкви Конгрегации Божией. Пастор назвал несколько имен, но намекнул, что у Салема Мани найдется для этого и время и хватит умения. Это было верно, а поскольку Салем был одним из немногих неженатых мужчин в окрестности, ничто не мешало им объединить силы. Ленора села за руль, и они поехали в Маунт-Хейвен за брачным свидетельством, но чиновница отказалась его выдать, потому что у них не было свидетельств о рождении. Так она, по крайней мере, объяснила. Этот чиновный произвол их, однако, не остановил. Они обвенчались в Конгрегации Божией.