Тони Моррисон - Домой

— Эй! Ты кто, черт возьми? Чего тебе надо? — Фрэнк встал с кровати и двинулся к нему. Через три шага человек исчез.

Фрэнк вернулся на кровать и подумал, что этот сон наяву не так уж плох по сравнению с остальными. Ни собак, ни птиц, доедающих останки его товарищей, — та галлюцинация случилась у него однажды, когда он сидел на скамье перед розарием в городском парке. А эта была даже комичной. Он слышал о таких костюмах, но никогда не видел в таком человека. Если они признак мужественности, то он предпочел бы набедренную повязку и какую-нибудь белую краску, искусно нанесенную на щеки и лоб. С копьем в руке, конечно. Но стиляги избрали другой наряд: широкоплечий пиджак, широкополую шляпу, цепочку для часов, мешковатые брюки с поясом под грудью и узкими низами с манжетами. Такого модного фасада достаточно, чтобы заинтересовать полицейских на обоих берегах страны.

Черт! Не хватало еще нового привидения в попутчики. Разве что это какой-то знак ему. Может, о сестре? В письме сказано: «Умрет». Значит, жива, но больна, очень больна, и ясно, что помочь ей некому. Если Сара, написавшая письмо, не могла помочь, и начальник сестры не мог, значит, она погибает далеко от дома. Родители умерли, она от легких, он после удара. Дед с бабкой не в счет, Салем и Ленора. Оба ехать не в состоянии, даже если бы захотели. Может, поэтому не расколола ему голову отлитая русскими пуля, когда друзья погибли. Может, ему сохранили жизнь ради Си, и это справедливо, потому что он всю жизнь о ней заботился, бескорыстно, без всякой эмоциональной выгоды. Заботился, когда она еще ходить не умела. Первым ее словом было «Фенк». Два ее детских зуба спрятаны в спичечном коробке на кухне вместе с его счастливыми шариками и сломанными часами, которые они нашли на берегу реки. Ни одного синяка и царапины у Си не оставалось без его внимания. Только одного он не мог — прогнать печаль или же страх из ее глаз, когда он записался в армию. Он пробовал объяснить ей, что это единственный выход. Лотус душит, убивает его и двух его лучших друзей. Они договорились. Фрэнк убеждал себя, что Си не пропадет.

И вот пропадает.

Арлин еще спала, и Билли сам приготовил завтрак для троих.

— Когда у нее кончается смена?

Билли вылил блинное тесто в горячую сковородку.

— У нее с одиннадцати до семи. Скоро встанет, но до вечера ее не увижу.

— Как так? — удивился Фрэнк. Правила и порядки в нормальных семьях завораживали его, но до зависти это не доходило.

— Когда отведу Томаса в школу, очередь в агентство займу поздно, потому что мы с тобой сходим в магазин. К тому времени все хорошие поденные работы будут розданы. Посмотрю, что мне останется. Но сперва в магазин. Ты выглядишь как…

— Только не говори.

В этом и не было надобности. Продавщица в магазине «Гудвилл» тоже не сочла это нужным. Она подвела их к столу со сложенной одеждой и кивнула в сторону вешалок с пиджаками и пальто. Выбрали быстро. Все вещи были чистые, выглаженные и развешены по размерам. Даже запахи прежних владельцев слабо чувствовались. В магазине была раздевалка, где бродяга или достойный семейный человек мог переменить одежду и выбросить в урну старую. Прилично одевшись, Фрэнк ощутил прилив гордости; он достал из армейских брюк боевой значок пехотинца и приколол к нагрудному карману.

— Так, — сказал Билли. — Теперь какую-нибудь взрослую обувь. К Тому Макану или хочешь к Флорсхайму?

— Ни то ни другое. Танцевать не собираюсь. Рабочие ботинки.

— Понял. Денег у тебя хватит?

— Да.

Полицейские, видно, подумали так же, но во время выборочного обыска только похлопали его по карманам, а в рабочие ботинки не полезли. У других двоих, стоявших лицом к стене, они конфисковали выкидной нож у одного и долларовую бумажку у другого. Все четверо положили руки на капот машины, стоявшей у бордюра. Молодой полицейский заметил боевой значок у Фрэнка.

— Корея?

— Да, сэр.

— Слушай, Дик. Они ветераны.

— Да?

— Да. Смотри. — Он показал на значок Фрэнка.

— Проходите. Проваливай, друг.

Инцидент с полицией не заслуживал разговора, поэтому Фрэнк и Билли шли молча. Потом остановились перед уличным торговцем, чтобы купить бумажник.

— Ты теперь в костюме. Не можешь каждый раз лезть в ботинок, как мальчишка, чтобы купить жвачку. — Билли стукнул Фрэнка в плечо.

— Сколько? — Билли осматривал выложенные бумажники.

— Двадцать пять.

— Что? Батон пятнадцать центов стоит.

— Ну? — Торговец смотрел на покупателя. — Бумажники дольше живут. Берешь или нет?

После покупки Билли проводил Фрэнка до самой закусочной Букера. Там они прислонились к толстому оконному стеклу, пожали руки, пообещали навестить друг друга и расстались.

Фрэнк выпил кофе, пофлиртовал с официанткой из Мейкона, а потом пора было на поезд, который повезет его на юг, к Си и неизвестно к чему еще.

Когда мы уходили из округа Бандера в Техасе, мама была беременна. У трех или четырех семей была машина или пикап, и они погрузили все, что могли. Но, помнишь, землю, урожай и скот погрузить никто не мог. Кто-нибудь будет кормить свиней или пускай одичают? А участок позади амбара. Его перепахать надо перед дождями. Большинство семей, как и мы, прошли много километров, пока мистер Гардинер не вернулся и не подобрал кое-кого из нас, после того как высадил своих на границе штата. Чтобы влезть в его машину, нам пришлось бросить тачку, полную вещей, — променять добро на скорость. Мама плакала, но ребенок у нее в животе был важнее кастрюль, банок для консервирования и постелей. Она взяла только корзину с одеждой и держала ее на коленях. Папа вез несколько инструментов в мешке и вожжи от Стеллы, нашей лошади, которую мы больше никогда не увидим. Когда мистер Гардинер довез нас докуда смог, мы прошли еще. Подметка моей туфли хлопала, и папа подвязал ее шнурком от своего башмака. Два раза возчики подвозили нас на телегах. Говорили об усталости. Говорили о голоде. Я ел дрянь в тюрьме, в Корее, в госпиталях, за столом, из мусорных баков. Но ничто не сравнится с остатками из кладовок. Напиши об этом. Почему не написать? Я помню, как стоял в очереди перед церковью Спасителя в ожидании жестяной тарелки с черствым сыром, уже подернувшимся зеленью, и маринованными свиными ножками — уксус с них капал на затхлые сухари.

Там женщина впереди объясняла волонтеру, как пишется и произносится ее имя, и мама ее услышала. Мама сказала, что это самые сладостные звуки, а имя — как музыка посреди споров в сердитой толпе. Через несколько недель, когда у нее родился ребенок в подвале церкви его преподобия Бейли и оказался девочкой, мама назвала ее Исидрой и всегда произносила все три слога. Конечно, девять дней выждала, прежде чем дать имя, чтоб смерть не заметила новой жизни и не съела ее. Все, кроме мамы, зовут ее Си. Мне всегда нравилось, как она думала о своем имени, дорожила им. А у самого меня никаких таких воспоминаний. Меня назвали Фрэнком, как отцова брата. Отца зовут Лютер, а мама — Ида. Фамилия у нас сумасшедшая — Мани, то есть деньги. А их у нас не было.