Борис Цытович - Праздник побежденных: Роман. Рассказы

Я научился стрелять из рогатки, и с пятого камня разбил лампочку в подворотне, чем привел Диамарчика в неописуемый восторг, и мы под вопли и проклятия дворничихи долго неслись переулками.

Я понял, что берет мой имеет уж слишком интеллигентский вид. Диамарчик пообещал поправить дело — выиграть кепку-восьмиклинку и заставил меня жевать мел, а по знаку пальцем выплевывать, ни больше ни меньше, но так, чтоб плевок походил на монету.

Я познал нехитрое ремесло, и мы отправились на слободку к голубятнику по кличке Кабан сыграть «об стеночку». Кабан оказался верзилой с пудовыми кулаками и подслеповатыми в рыжих ресницах свиными глазенками. Он пожелал увидеть «наличман». Диамарчик развернул ладонь. Кабан поводил над ней носом и сказал, что монета есть, а за «туфту» он спустит с цепи кобеля. Диамарчик, укусив ноготь, провел пальцем по горлу, побожился играть без обмана.

Игра началась. Меня слепила известковая стена, и двор под солнцепеком без единой тени был чужим, а где-то далеко, внизу, в зелени каштанов и акации, остались город, дом и мама. Под голубятней в горячей пыли среди сухо вылизанных мисок, вывалив до земли красный язык, маялся черный мохнатый голенастый цепной пес. Я спиной чуял красную пасть и тоже страдал: ведь нечестно, ведь уговор был «без обмана». Кабан бил об стену монетой, натягивая верстовыми пальцами, и радостно сопел. Диамарчик воробьем вертелся, подавал отчаянные знаки, но мел у меня во рту пересох и ворочался тугой массой, пока Диамарчик не саданул в ребра, и я, забыв о чудовище под голубятней, плюнул через плечо ползающего по собственной тени Кабана. Выиграл Диамарчик, а затем и вовсе дело пошло — в его потной ладони оказалась уже вся стопка серебра, а Кабан недоуменно обшаривал карманы. Затем Диамарчик, к великой моей радости, выиграл хоть и огромную, и сильно замусоленную, но настоящую кепку-восьмиклинку — гордость слободской шпаны, с пуговкой и длинным козырьком. Выиграл и красно-рябую, в два пера, голубку, мечту каждого слободского… И тогда раздался крик: «Кочур-а-а кил-л-е-е!» [6] Кочура идет!. По улице мчался и оповещал татарчонок. Закрывались оконца, притихла улица, старики и «женатики», игравшие кружком в тени под домиком, прятали кости, распрямлялись, испуганно отряхивая зады. Черный цыган поспешно утопил торчавшую в сверкающем начищенном голенище финку.

Я, переполненный страхом и восторгом, глядел на грозу слободки — маленького, рыжего, в вылинявшей синей форме и пыльных сапогах милиционера Петра Кочуру. На одном боку болталась набитая полевая сумка, на другом, как собачья морда, потертая кобура. Конура бочком подошел к игрокам и, глядя в землю, твердо сказал:

— Слушай и запоминай, Миша. Ночью под окна начальника угро комиссара Легана золотари вылили говно. — Кочура взметнул пронзительный взгляд, погасил довольные улыбки и продолжил: — А на Малобазарной, четырнадцать, вчера днем ушло с веревки белье.

Черный краснорубашечный цыган Миша, судорожно стаскивавший за спиной кольцо, оцепенел, с набитым золотом ртом, и взмолился:

— Ничего не знаю, начальник, ни капли не знаю.

— А я знаю! — выкрикнул, как отрубил, Кочура. — Даю тебе три часа, — и в перепуганное лицо выкинул три пальца, — чтоб греки-водовозы обмыли улицу. Я так хочу, понятно? И еще хочу, чтоб к утру белье висело на веревке… А теперь, Миша, дай ножичек, что в голенище.

И в этом «дай» было столько яростной, готовой к мгновенному действию силы, что цыган растерянно и поспешно извлек из голенища нож и, держа за сияющее жало, протянул Кочуре.

— Вот так-то лучше, — сказал Кочура, укладывая в полевую сумку нож. — А кольцо можешь не снимать, оно не «темное», не арестовываю. А вот тебя, Иван, — обернулся он к расхлыстанному детине, ковырявшему пуп, — и тебя, Сумит, я арестовываю.

— За что так оскорбляешь, начальник?! — взъярился быстроглазый Сумит.

Кочура отступил на шаг, расстегнув кобуру, поразглядывал с оценочкой смуглолицего красавца Сумита, одетого, несмотря на жару, в черный коверкотовый не по размеру пиджак, и очень тихо проговорил:

— Вас как, под наганом, с позором вести? — и в кобуре застрекотал барабаном.

Все серьезно послушали зловещее стрекотание, и Сумит прошептал:

— С честью, начальник. Очень просим с честью.

— Пять шагов сзади, — скомандовал Кочура, закурил тонкую папироску «Ракета», с удовольствием выпустил дым, пожурил дядю Юру за игру на улице в кости и пошел, не оглядываясь, вдоль белостенных домиков и кривых подворотен. За ним поплелись арестованные.

— Влипли, — сказал дядя Юра.

— Они убегут! — преодолевая восторг, воскликнул я.

— От Кочуры никто не уходил, — заверил дядя Юра, — у него и на затылке глаз.

— Смелый, гад, — восхитился цыган, вскочил в подъехавший фаэтон, и лошади пошли галопом.

Уже далеко за полдень мы оставили унылого Кабана на солнцепеке в берете с помпоном, отданном ему взамен кепки, и с пустыми карманами.

— Молодец, братишечка, — похвалил Диамарчик, — хорошо плевал.

Это был самый радостный день моей жизни.

С пошевеливающейся под матросочкой голубкой, с рогаткой на шее, с горстью монет, в кепке, наехавшей на глаза, чумазый, я предстал перед родителями. Отец испуганно (я впервые видел отца испуганным) снес кепку в мусорник. Бабушка лежала с примочками на висках, а мама хлопала в ладоши и хохотала до слез. Затем заговорила серьезно:

— Мой маленький Снежко-Белорецкий, и дед твой, и дядя были заядлые картежники и проигрывались в прах, но шулеров и мошенников в нашем роду не было. Поэтому мы утром снесем неправедно выигранные деньги их хозяину, а голубку выпустим сейчас же.

Диамарчик с соседнего балкона доказывал, убеждал, что «красно-рябая» с неподрезанными крыльями прилетит непременно к Кабану и тот по закону не отдаст, но известие, что утром вернут и деньги, повергло Диамарчика в шок. Он сжал кулаки и шипел: «Интеллепуп вонючий, беляк недобитый».

Позже из соседнего окна на всю улицу понеслись вопли: пороли Диамарчика.

А я тоже был наказан: в сумерках в одиночестве сидел в «кресле печали» и ощущал шевеление голубки на животе, клал руку, но под впалой грудью была пустота и никакой красно-рябой.

На кухне тенью скользила бабушка, изредка полоса света, падавшая из двери, шевелилась, и бабушка вглядывалась в темноту комнаты. Из столовой слышался звон стаканов и приглушенный говор — взрослые пили чай.