Борис Цытович - Праздник побежденных: Роман. Рассказы

— Нет, Натали, — заскороговорил он, — вовсе не уложил и не думал даже, и тот город выпустил меня, а следовало бы мне остаться там, в клозете, и выпустил не просто так, а для непонятной миссии, а ответ-то где-то рядом, буквально спотыкаюсь о него.

Она, смежив веки и опустив голову, согласно кивала. Наконец, закрыв ладонями уши, взвилась:

— Опять ответ? Да у тебя мания величия, попей холодной водицы, милый, и перестань, как последний дурак, размахивать полотенцем.

Она впервые назвала Феликса «милым», и, непонятно почему, это ранило его больше, чем «дурак».

— Вот что, — рассудила Натали, — хватит солнца и этих проклятых мух, и тебя, и твоих шедевров, и этого рая с кофейничком на берегу. Складывай вещи! Больше нечего здесь делать. Я все здесь уже видела.

Это истерия от перегрева на солнце, нужно не поддаваться, а перележать в прохладе, и море опять ласково засинеет для нас, думал Феликс, наблюдая, как она срывает с окна одеяло и при наполнившем комнату свете бросает в чемодан вещи. Затем он также молча наблюдал, как она уже перед зеркалом рвала гребнем свои роскошные огненные волосы, и, раздосадованный, направился к колодцу. Он выстирал майку и трусы в пресной воде и развесил на орехе.

Он не стал складывать вещи, а махнув на все рукой, голышом лег в машине и разглядывал в зеркальце фрагмент лица — багровый обожженный нос и небритую щеку, и люто презирал себя, и вовсе не отгонял, а испытывал извращенное наслаждение от сотен мух, ползавших по его потному телу и лицу, заползавших в ноздри и уши, гроздьями покрывших подмышки и щекотавших его: я всегда, с детства, боялся щекотки, а сейчас терплю. Он перестал думать о Натали, перестал думать и о конце их путешествия, а перекинулся мыслью туда, в голубую страну своего детства, к своему самому первому самостоятельному путешествию.

Я проснулся со светлой радостью в своей маленькой груди и лежал, не открывая глаз. Наконец я встал, босиком прошлепал к балкону и распахнул дверь в солнечное, полное прохлады и голубого неба утро. В майке и трусах я зяб, но плющил о перила нос, соображая, какие радости и откуда принесет мне этот восходящий день. Я видел сразу и многое — крыши и трубы, рыжего кота на фронтоне и полный таинств «чужой двор», и голубятню, и дерево — с него Диамарчик приносил зеленые абрикосы. Видел и пожарную каланчу, и где-то, уже далеко за городом, на другом конце света, синели горы. Под балконом в зелень крон убегала улица, я знал, что именно по ней приезжают радости, и прислушался, не зазвенит ли колоколец. Не приехал ли черный цыган на ослике с такими красивенькими волшебными картинками. А отдать-то нужно за эти самые картинки всего лишь старые калоши и тряпье. А тряпья полный сундук в коридоре у бабушки, соображал я, да и у мамы с папой полный шкаф, и почему отец пальцем грозил вчера? А вчера — это так давно, что если и вспомнишь, ну, будто вечность. А вот картинка волшебная, ее всю жизнь не забудешь, только пусть мама помочит и пальцами потрет, она и засияет. И как это цыган, такой черный и страшный, такие картинки делает?

Я постигал этот прекрасный, созданный для радости и бессмертия мир, который не имел ни начала ни конца. Я ожидал события, и оно пришло.

Первый утренний крик пробудил улицу: «Шаманская! Шаманская! Опять ваш Диамарчик писает с балкона в нашу форточку!» — «Ваша Кармелена проститутка, — тут же выдала с соседнего балкона моя тетя. — Малолетка, а подставила свою сахарницу нашему Диамару».

Хлопнула дверь, и дребезжание стекол и яростный поток слов слились в сплошной вибрирующий вопль. И даже рыжий кот с фронтона повернул голову, и я весь обратился в слух, жалея своего двоюродного брата Диамарчика, которого опять будут ремнем драть: Господи, спаси моего братика Диамарчика от ремня, ведь он такой болючий.

Я помолился, как учила бабушка, а улица просыпалась и оживала, и я воспринимал ее шум, как радостный оркестр. Но неожиданно голос — самый красивый, самый музыкальный во всем мире — зазвучал в ухо: «Феленька, сынок, кто же стоит босичком на холодном кафеле? И вовсе не обязательно уличную скверну слушать».

Потом умывальник, смех, сверкающие брызги, и раз уж я умываюсь не с отцом, то можно не до пояса, а шею вовсе можно не помыть, ее мама потом ваткой наодеколоненной протрет, когда будет надевать матросочку. Потом столовая комната, стол и салфетка за воротом, а вилка так и не желает подчиняться моей маленькой руке. Отец размеренно внушает:

— Жуй медленно — хлеб помогает вилке.

— Господи, Базиль, что за оборот речи? Вы сегодня вовсе не «комильфо», — смеется мама.

Отец покраснел, напыжился над тарелкой, и неожиданно в то самое прекрасное утро он впервые запротестовал:

— Уж и ты хороша, десять лет в одной кровати спим, а все выкаешь.

— Господи, при ребенке! — схватилась за виски мать.

Но отец набычился и продолжал:

— Я всегда был Василием, так и в паспорте записано. Можно попросту сказать — хочу в уборную по-маленькому, а ты чему учишь сына? Пурляпти, пурлегран, шер ами, — передразнил отец, — к черту буржуйские словечки. Они у меня во где, в горле сидят. Товарищ из Главупра так и сказал: ваша жена красавица, но с прошлым, и не желаю я слышать твои интеллигентские «шерами». Второе — почему сын в наказание должен просиживать в этом идиотском «кресле печали», кто выдумал это наказание? Что за лживое добро? Наказание должно быть суровым, мужским: порка и только порка просветляет сознание мальчика. И последнее — сын, как и каждый гражданин в нашей стране, свободен, имеет право ходить куда пожелает.

— И до чужого двора, и до Карла Карловича?

— Куда пожелает, — заключил отец.

И я понял: отныне знаки, которыми мама ограничивала мое пространство, — дерево, бельевая веревка, парадное и ворота, за которые я не имел права под страхом часового сидения в «кресле печали» выходить, рухнули.

— Сыну пора приобретать самостоятельность, — сказал отец. И эти слова заставили меня увидеть все по-новому. За окном дерево распустило ветви, словно огромный зеленый веер, и там лежал таинственный, распахнувшийся для меня простор. В то утро слишком много солнца залило столовую, и все домашние перемещались по пояс в этом серебристо-слепящем озере света, не имея ног. Грудь мою переполнил восторг и выплеснулся через рот.

— Господи, — сказала мама, — ребенка стошнило, он болен!

Отец надвинулся огромный, заслонивший солнце, утер рот, надел берет с помпоном, и я, стремглав сбежав по лестнице, растянулся, ссадил ладони и заплакал бы, но на лестнице стоял отец. Под его одобрительным взглядом я омыл ладони под сиплым краном во дворе, вытер о матросочку руки и вышел за ворота, в свое первое кругосветное путешествие.