Борис Цытович - Праздник побежденных: Роман. Рассказы

— Сейчас мы вон того штрафанем, — указал он куличом на маленького человечка в красной майке и корзиной в руках, который с раскрытым ртом цепенел у витрины. — В майке ходить нельзя — штраф как раз рубль.

— Нет, — запротестовал Феликс, забирая из его рук микрофон, — человека жена за солеными огурцами послала, он глазеет на девочек, а ты бессовестно хочешь забрать последний рубль. Давай лучше вон того мужественного неандертальца, что с желтым портфелем прет под автобус.

— Что ты! — испугался инспектор. — Эдак с тобой и до майора не дослужишь. Это ж генеральный директор курортторга. Вот, бородача б того с букетиком хорошо б! Да не за что. — Он даже причмокнул, сожалеючи. — Говорят, они парики из чужих волос носят. Терпеть не могу бородачей и брезгаю ими.

— Как не за что? А идти по дороге вдоль бордюра можно? — подхватил идею Феликс.

— Ты прав, — обрадовался инспектор, включил тумблер, и, поскольку микрофон был в руках Феликса, он и заговорил:

— Гражданин с букетом роз, — площадь сотрясали громоподобные раскаты, с церковных парапетов взлетели стрижи, бородач присел и обронил завернутые в целлофан розочки.

— Тише! Шепотом говори! — дернул за рукав милицейский друг, но Феликс увидел розочки, жалкие по сравнению с его букетом, и его, переполненного торжеством, понесло:

— Ялта соревнуется с Монте-Карло, — гремел на площади его усиленный динамиком голос. Сотнеглазая толпа жадно пожирала бородача взором. «Для чего я потешаю толпу, какое имею право срамить человека?» — Но мерзость, которая таится на дне каждого, всколыхнулась, прорвала. — Интеллигентному даже на вид человеку следовало бы знать, что люди ходят по тротуарам, а автомобили — по дорогам! — продолжал он.

Капитан корчился от смеха, брызгая белой жеваной массой, а Феликс нес еще какую-то чушь и наконец приказал бородачу подойти к автомобилю и заплатить рубль.

Бородач подошел, и Феликс, к ужасу своему, узнал в нем режиссера. Удивленный, потрясенный и разом онемевший, он тупо глядел на протянутый дрожащий рубль. Он не брал его, а облизывал пересохшие губы. Бородач ждал. Наконец деньги получил милиционер. А на Феликса накатила тошнота, и он, зажав ладонью рот, глядел вслед режиссеру, почему-то вспомнив горбатенького сторожа Колю, который предупредил и спас. Вспомнил и тех, ночных «настоящих мужчин».

— А здорово ты ему дал! — ликовал милиционер. — Из тебя бы получился милицейский.

Откуда эта конопатая рожа с раззявленным, набитым белой массой ртом. А кто я? Почему? Ведь на сиденье лежат ее розы.

В глазах конопатого испуг:

— Ты что, парень, какие розы?

— Дело не твое, — рассвирепел Феликс и чужим, будто вовсе и не его голосом сказал: — Мы оштрафовали брата первого секретаря, — теперь уж изумление на конопатом лице. Феликс выскочил из машины и с пустой молочной бутылкой пошел по площади.

И чего б это я, собственно, вдруг? Да ничего, а просто так. Так просто не бывает. А как? А вот так. Ты потешал толпу и глумился над интеллигентным человеком. И с каждым шагом: Проклятый! Проклятый! Проклятый!..

Площадь была полна солнцем, он обвел ее взглядом, но не увидел ни «Волги», ни блюстителя, да и вовсе ни одной души. Ему стало не по себе от диалога, который он вел сам с собой, и показалось, а может, и не показалось, что он заговаривается, и заговаривается неспроста. Да и вообще все не просто так. А как? Вот так и с каждым шагом: Проклятый! Проклятый! Проклятый!..

А для чего бутылка из-под молока в руке?

Он увидел свой автомобиль под стеной. Ему стало легче, и, вытирая холодный пот, он направился в аптеку к Нудельману.

К витринному стеклу с надписью «Аптека», будто из глубины аквариума, подплыл Нудельман. Его очки, его растерянное лицо, его голая голова на красной складчатой шее напоминает грифа и кивает на дверь. Они двинулись к ней с разных сторон стекла. В кабинете Нудельман подозрительно разглядывает Феликса, его поцарапанные руки и лицо, наконец не выдерживает:

— Бог мой, шалунишка! Что это значит?

— Учился кататься на велосипеде и упал в шиповник, — пояснил Феликс.

— Мария, спирт, зеленку, вату сюда, — командует Нудельман, выдвигая стул на середину кабинета. — Ты, конечно, хочешь послушать, — Нудельман знает все наперед, и Феликсу остается только кивнуть.

И пока Мария мажет его зеленкой, задевая широким задом за шкафчик с вызванивающими пробирками, Нудельман срочно вызывает фабрику и протягивает трубку.

— Алье? — сквозь потрескивание слышит Феликс голос зама. — Алье, шалунишка, это конечно, ты? Ну на, на, послушай! — И там в конторке главный поворачивает трубку в сторону цеха, и в ней более отчетливо прослушиваются удары «Ганса».

— Сегодня приеду, — говорит Феликс.

— Постой, постой! — взмолился главный. — Можешь еще погулять денек-два, но когда приедешь, чтоб обязательно надел ордена, понимаешь, не колодки, а именно ордена!

— Это для чего же?

— Бог мой, но кто сказал конторе, что ты болеешь за фашистов? И теперь вся контора гудит, как моя бедная голова. И все говорят, что ты не воевал, а только сидел, у тебя нет ни одного ордена. Шалунишка, ну прицепи ж ордена, чтоб они увидели и заткнули рты.

Феликс согласился, а зам заскороговорил:

— Шалунишка, кое-кто поговаривает, что от тебя западным душком сильно шибает, очень прошу, прочти, пожалуйста, на профсобрании лекцию, что-нибудь о «моральном облике строителя коммунизма», очень надо.

Феликс бросил трубку.

Царапины саднят и жгут. Мария разрисовала его зеленкой в пятнистого ягуара.

— Тебе нужен мотор? — спрашивает маленький бравирующий Нудельман. — Он тебя ждет.

Созвонились и успели поговорить, а пора бы доверять, подумал Феликс, посмотрим, как вытянется твое лицо, когда узнаешь, что мне нужно.

— Мне не нужен мотор.

— А что?

Нудельмана ничем не удивишь. Слишком много повидал на белом свете. Но после того, что Феликс сказал, Нудельман выдвигает подбородок, и кожные складки килями отвисают на багровой шее.

— Что? Золото? Серьги? Повтори, что ты сказал? — И коротко: — Выйди.

Мария втянула в дверь свой широченный зад, и в кабинете стало просторно и светло.

— У тебя столько денег, что ты решил поместить их в золото? Или мне послышалось?

Всезнающий Нудельман поражен, больше того, растерян, на розовой лысине росисто проступил пот.

— Слушай, шалунишка, — он погладил Феликсу колено, — ты должен рассказать, на чем ты имеешь. — Его голос льстив и вкрадчив.

— Ну что ж, это не секрет! — Нудельман — само любопытство, и Феликс говорит: — Мне платят за то, что крутится «Ганс», а также за общественную нагрузку: я смотрю за плакатами — раз. — И Феликс загнул палец. — Разбрасываю цветы — два.

— За какими еще плакатами?