Борис Цытович - Праздник побежденных: Роман. Рассказы

— Если едет комиссия по технике безопасности, — пояснил Феликс, — то все коридоры и цех должны быть облеплены плакатами по технике безопасности. Если комиссия по санитарии, то я обязан вывесить все санитарные плакаты и рядом с проходной положить два окурка. Но главное: при всех комиссиях я должен побрызгать в цехах и конторе, скажем, ацетоном или аммиаком.

— А для чего ацетон?

— Как учит пред, при комиссиях надо жить тихо, незаметно, но обязательно в зловонии, чтоб у комиссии разболелась голова и она побыстрее убралась.

— А окурки для чего?

— Каждая комиссия должна найти непорядок хоть какой-то — пусть это будут окурки.

И Нудельман, великий плут, заулыбался: ну а цветы зачем?

— Если хорошая погода, на уикэнд на Южный берег прилетают «слуги народа». В зеленхозе для них специальные оранжереи. Мое дело купить цветы, раздать фабричным и проследить, когда прозвучит сигнал, чтоб они вышли на улицу не как трубочисты, а в парадном, да чтоб с улыбками, иначе премии не видать. Потом я должен проследить, чтоб, Боже упаси, не бросили букет в машину, а чтоб россыпью да под колеса, обязательно впереди, чтоб «слуга народа» их увидеть смог. Это моя вторая общественная нагрузка, а третья — я молчу.

— Гм, ну, а если бы ты не стал молчать, то что бы ты мог, к примеру, рассказать?

— Мог бы рассказать… что позавчера, например, вы выписали тысячу пар резиновых перчаток, а увезли в аптеку три.

Нудельман снял очки, глаза его стали маленькими и злыми.

— А ты, оказывается, не так глуп.

В наступившей тишине слышно было, как в его груди похрапывали бронхи…

— Ну хорошо, можешь ты объяснить, для чего тебе золото, да еще в таких количествах?

— Не просто золото, а обязательно с брильянтом. Ее знак Овен — оса, ее камень — брильянт.

— Овен, овен, — мрачно повторяет Нудельман. — Значит, ты влюбился? Значит, брильянт? Ай-ай-ай! И чем красивее дама, тем больше денег. Не правда ли? Ай-ай-ай! Шалунишка, ты видишь вот тот особняк в кипарисах? — показал Нудельман в окно. — это Нудельмана был особняк. Было время, было. Угар нэпа, брильянты, чарльстоны. А какие дамы! Какие талии! Бедра у одной мадам Бродской вдвоем не обхватить. — И возбудился: — У дороги из Феодосии в Коктебель есть два огромных красивых холма. А знаешь, как называются эти холмы? «Жопа мадам Бродской» — во как прославил жену моего друга, феодосийского аптекаря, великий писатель Александр Грин. — Нудельман грустно поглядел в окно. — Потом налоги и НКВД, вернее парилка, в которой запирал следователь, чтоб побыстрее вспомнил, где зарыл коробочку.

— Ну и как, вспомнил? — съехидничал Феликс.

— Вспомнил, — взъярился Нудельман, — ты бы не только свою коробочку, но и про коробочки своих друзей…

— Никогда не поверю, что все отдали.

Глаз Нудельмана в толстой линзе поплавал черной лукавой маслинкой.

— Сволочь этот следователь, но дело знал — три раза в парилку запирал, а когда про последний брильянт вспомнил — отпустил. — Но вся фигура Нудельмана излучала торжество победителя, и он продолжил: — У Нудельмана были самые дорогие дамы, одна мадам Бродская чего стоила! А ее муженек в какую копеечку обходился?!

Феликс недоверчиво посмотрел на его высокие каблучки, а Нудельман рассвирепел:

— Ты не смотри, что я ростом мал, в кровати все равны. — Он вытягивает подбородок и опять напоминает грифа. — Но таких подарков даже Нудельман, даже мадам Бродской не делал, а она, я тебе скажу… Дорого, да и незачем. Пойми, за эти деньги ты переспишь с десятью б…… и еще сделаешь подарок жене, ну, а если ты сам не можешь найти женщину подешевле, то Нудельман тебе поможет.

Он хлопнул Феликса по плечу и поднял трубку. Феликс не спорил с ним, ибо посчитал, что Нудельману, человеку циничному, все меряющему на деньги, просто не понять, что не все продается. И то, за что он платил деньги и называл «любовью», носит другое лаконичное название.

Феликс просто положил руку на телефон, и Нудельман с тысячелетней тоской глядел на него с трубкой в руках, затем трагически вздохнул, снял руку с аппарата и набрал теперь уж номер ювелирного. Феликс в окно разглядывал свой автомобиль. Он стоял у бордюра под цветущим иудиным деревом. На корме, рядом с надписью «Фантомас», ялтинский художник — воинствующий пацифист — нарисовал свастику. Надо будет стереть, подумал Феликс.

— Ну, вот и дело в шляпе! — Нудельман становился самим собой.

Если уж пришлось поступить против воли, то нужно улыбаться и извлекать пользу.

— Надеюсь, ты мне покажешь свою Дульсинею?

— Нет, я сегодня вижу ее в последний раз.

— Что, что? И за такие деньги, и за букет, что лежит в машине, и всего один раз?

— Ни ра-зу, — сказал Феликс и вышел на улицу.

Нудельман розовыми ладошками присосался к стеклу. Над его головой золотым нимбом сияла надпись «Аптека». В глазах — выплаканная тысячелетняя печаль. Когда Нудельман сталкивался с отношениями между людьми, которые нельзя оценить материально, он становился беспомощным и был уверен, что его надули. Феликс даже пожалел старика. У него такие печальные глаза, будто из аквариума, в котором он находится, выпустили воду.

Часы Феликса стояли после вчерашнего купания, а по солнцу было далеко за полдень. Он мчал, розы покачивались на сиденье, и ему приятно было думать, что рыжая красавица никогда не узнает, как они ему достались. В бархатной коробочке покоятся серьги и кольцо с мерцающей крупинкой брильянта. После ювелирного у Феликса осталось семьдесят копеек, и он купил ирисок и посасывал их, чтобы заглушить голод, со страхом поглядывая на стрелку бензомера — она уже и не покачивалась на нуле.

Машина взяла подъем, и мокрый асфальт после весеннего дождика, полный отражений кипарисов, белых парапетов, желто цветущих кустов испанского дрока и голубых небес, разноцветной рекой изворачивался и мчал под капот.

Феликс не заметил, как приехал в поселок и стал под теми же деревьями. Те же камни подложил под колеса.

Он заспешил на пляж и увидел Наталию Ивановну там же, у стены под глицинией. На коленях та же книга в красном переплете. Он сел и мог бы глядеть на нее из-за лаврового куста часами, ибо ему удивительно приятно было все — и как она читает, шевеля губами, и как разворачивает и кладет в рот конфету, как хлестнула по ноге, отгоняя муху. «Я поставлю на крыльцо цветы, а коробочку положу под подушку и уеду, слышишь, рыжая дама, уеду», — но его ноги будто пристали к чему-то вязкому, и он не может и не желает их поднимать.

Ветер перелистал книгу, и она положила на нее руку и оглянулась. Феликс спрятался за куст, а она не спеша начала собираться. В клетчатую сумку спрятала книгу, встала и, держась за стену, вытряхнула из туфли песок, затем, наклонив голову, расчесала волосы. Ей что-то говорил вчерашний студент, и она серьезно отвечала.