Евгений Жук - Время в тумане

…Где-то лет в тринадцать он с другом наткнулся в горах, недалеко от их городка, на заброшенный блиндаж. Порывшись, они нашли штук пять мин и после недолгих разговоров решили взорвать их. Разложили костер, аккуратно вставили меж наломанных сучьев старой лесной груши грязноватые мины и залегли в полуоткопанном блиндаже. Всем этим командовал коренастый, очень сильный Васька Ширяев, по кличке Ширя. Костер, взвив высокое пламя от сгорающих сухих сучьев, понемногу затих. Они лежали, ожидая и уже не ожидая взрыва. Стояла ранняя весна… Недавно прошел дождь. Им надоело лежать на сырой, в нескольких местах ржавой, только что откопанной блиндажной глине, и Ширя, поглядывая на струящийся вверх тонкий голубой дымок, решительно встал и, расставив свои кривоватые ноги, пошел по скользкой глине к костру. Ширя уже сделал несколько шагов, когда что-то (он до сих пор не знает, что же конкретно: осторожность, трусость, а, может, то самое внутреннее чувство) заставило его встать и, бросившись к другу, сбить его. От неожиданности и от своего внутреннего упрямства Ширя свирепо сопротивлялся. С первого класса они с Ширей ходили в секцию борьбы. Это была классическая борьба, называемая раньше французской, со всеми ее многочисленными запретами и ограничениями: ниже пояса не брать, подножек и подсечек не делать, на горло не давить, и еще много чего запрещалось в ней. И Ширя — этот местный предводитель, организатор драк и мелких хулиганств — был в то же время и великим законником по части уличных правил: лежачего не бить, камнями и палками не драться, группами на одного не нападать. И напасть на Ширю сейчас сзади и захватив его ноги, подвернуть их — это было неслыханно, но что-то неуловимое в нем требовало это сделать. И Крашев, тихо проскочив пять шагов, отделявшие его от друга и предводителя, резко, как на борцовском ковре, упал, сгреб ноги Шири в охапку и рванул на себя.

Уж тогда Ширя борцом был классным. И, еще не понимая, кто и зачем делает ему такой дикий, запрещенный прием, падая, он сумел перевернуться на бок и выдернуть одну ногу. Изумленно-яростно он увидел, кто это, и, резко повернувшись на спину, стал выдергивать вторую ногу, и в это время ухнул взрыв…

Домой они шли тихие, полуоглохшие, впервые близко-близко прикоснувшись к понятиям «война», «смерть», а перед глазами у них стояла, побитая осколками, старая груша, и першило горло от пепла разметенного костра…

Море было еще теплым; целенаправленно загорать, даже прожив двадцать лет на Урале, Крашев так и не научился, и сейчас он отводил душу: плавал до изнеможения, далеко заплывая от песчаного низкого берега городского пляжа, — благо ни спасателей, ни буйков уже не было.

Потом резво выскакивал на берег, падал на тепловатый песок, подгребал его под грудь, под руки, огребал им бока, ноги и застывал, чувствуя, как его большое тело всасывает тепло песка, отдавая взамен соленую прохладную влагу.

Порхающий по пляжу ветерок, временами совсем по-летнему знойное солнце сушили песок, навевали какую-то дремоту, отсутствие желаний. Песок сох, налипал на тело, стягивал кожу, и вот уже хотелось освободиться от него, и он сбрасывал охватившую его лень, вскакивал и, отряхиваясь, бежал по пляжному мостику, все быстрее к концу моста, а потом нырял, чувствуя, как теплая соленая вода легко и быстро смывает налипший на тело песок. Вынырнув, он отфыркивался и опять плыл чуть ли не на середину их небольшой бухточки, радуясь, что нет буйков и спасателей.

Собрался он домой, когда стало совсем темно. Из-за моря дохнул теплый ветер. Он медленно шел, подымаясь к школе, поправляя совсем теперь жесткие от морской воды густые волосы. Крашев немного устал, но его мощное, ловкое тело мягко двигалось по неровному переулку, и он, как в детстве или ранней юности, почти не ощущал его. «На Урале все грехи и заботы оставляют в бане, а здесь — в море», — подумал он, улыбаясь и себе, и морю, и вернувшемуся хорошему настроению…

Переулок у школы вливался в улицу. Крашев уже повернул налево, домой, но ощущение легкости, в котором он находился, чего-то давнего, забытого, чуть щемящего сердце, заставило его пройти дальше, за школу, где стоял школьный дом. На старом, таком же дряхлом, как сам дом, столбе висел фонарь, ливший жидкий, желтый свет на чистый дворик, на цветы, но на сам дом его сил не хватало, и дом был упрятан в темноту, лишь мягко и смутно отсвечивали стекла веранды. Пахло увядшими розами.

Здесь жила Анна. Жил ее отец. Девочка, с которой он ходил по этим улицам, и школьный учитель рисования. За эти прошедшие годы он приезжал в городок раза три-четыре… И ни разу не встретил ни Анну, ни ее отца. А, может, не хотел встречаться. Обиделся, что Анна вышла замуж за Ваську Ширяева — Ширю, закадычного друга детства. А потом Анна с семьей куда-то уехала… Ему захотелось увидеть Анну… Он совсем забыл ее лицо. Только тоненькая фигурка и длинные пепельные волосы стояли у него перед глазами. А лицо он забыл, совсем забыл…

Вдруг на темной веранде открылась дверь, и маленькая, лет шести девочка, озираясь, наверное, играя с кем-то, тихо спустилась по ступенькам и спряталась за угол дома. Она была совсем рядом, и Крашев стоял, не шевелясь, боясь испугать девочку. Когда же он решился уйти, из открытой двери, так же бесшумно и привычно сбежала девочка-подросток. Быстро и серьезно заглянула она за один угол, другой, нашла маленькую, завизжавшую от того, что ее искали и нашли.

Едва чуть ошеломленный шумом и визгом Крашев успел отступить в тень, как на веранде зажегся свет, и молодая женщина в светлом халате вышла на крыльцо.

— Где же вы? — спросила она. — Разбу́дите всех…

— Здесь она, мама, — устало и серьезно ответила девочка-подросток, не отпуская смеющуюся и вырывающуюся маленькую. — Убежала вот, спать не хочет…

— Катюша, ты будешь спать? — женщина спустилась с крыльца и подошла к дочерям.

— Буду, буду, — отвечала маленькая звонким и громким голосом.

— Когда же ты будешь?

— Когда ты расскажешь историю.

— Но я уже рассказывала.

— Ты рассказывала сказку. Это не бывает — я знаю… А я хочу историю про меня, про Клаву, про тебя. Историю, которая будет…

— Ну хорошо. — Смеясь, женщина подняла на руки маленькую и, целуя и что-то уже рассказывая, понесла на веранду.

Тихо и осторожно пошел Крашев от так знакомого, совсем дряхлого дома, от чистого дворика с кустами роз, лишь в последний момент догадавшись, что перед ним была Анна…

Ужинали они с матерью почти молча. Встреча с Анной взволновала его. И не оттого, что Крашев не думал ее увидеть, и даже не потому, что молодая женщина совсем не походила на ту тоненькую Анну, с которой он когда-то целовался, а чем-то другим, от чего сжимало сейчас его грудь и заставляло вспоминать о далеком-далеком: о том, что они учились в одной школе (Анна училась годом позже), у одних учителей, что ходили по одной улице, играли в игры, в которые уже давно не играют. Она — его детство, его юность…