Инго Шульце - 33 мгновенья счастья. Записки немцев о приключениях в Питере

А теперь скажите, пожалуйста, сами. Стоит ли вообще перед лицом такого чуда толковать о том, что автобус опоздал, — ведь вполне вероятно, у него спустило колесо, — или свет потух, — может быть, молния попала в провода? Или вместо темно-коричневых туфель продаются только светло-коричневые — и к тому же разве они не красивее?»

Все молчали и глядели в пол. Петр Петрович скромно сел на свое место, руки на коленях. Наконец, несколько раз откашлявшись, слово взяла председательница собрания.

«Я думаю, что выражу общее мнение, если искренне поблагодарю вас, дорогой, уважаемый Петр Петрович, за ваши пояснения. Я выражу общее мнение, если скажу, что никто из нас теперь не понимает, как он мог не видеть, каково в действительности положение дел. Только вы, дорогой Петр Петрович, заставили нас прозреть. Нам очень стыдно. Поэтому я хотела бы высказать вам, Петр Петрович, нашу благодарность. Вы пристыдили нас. Спасибо вам, тысячу раз спасибо, дорогой Петр Петрович».

«О, не стоит говорить об этом, — приветливо сказал Петр Петрович, встал и направился к двери, словно отмеряя каждым своим шагом пол под ногами. Оттуда он весело помахал своей фуражкой. — До свидания, дети, до следующего раза, большое спасибо, до свидания, до свидания».

«Вам лучше, Виктория Федоровна?» — спросила Ольга Владимировна, стуча в открытую дверь.

«Ох…»

«Вам лучше, Виктория Федоровна?» — Ольга Владимировна снова указала пальцем на складочки между бровями, которые всегда напоминали Виктории Федоровне эмблему Олимпиады в Москве. Она кивнула.

«Значит, так, столовских отправляют домой. И мы тоже пойдем», — сообщила Ольга Владимировна, сняв резинку со скоросшивателя счетов, открыла его и прижала вытянутым средним пальцем пружинящую верхнюю крышку к столу.

«Хорошо бы», — прошептала Виктория Федоровна и старательно вывела свою закорючку — подпись под первым из вчерашних счетов формы М-Ill. Ольга Владимировна переворачивала страницы. Ей ничего не приходилось объяснять. Обычно в это время всегда уже булькала вода. Она закрыла скоросшиватель.

«Мне придется снова…»

«Мне тоже, — отозвалась Виктория Федоровна и, пытаясь перекричать внезапный шум в коридоре, вопли и топот, крикнула: — Как школьники…»

Они еще раз кивнули друг другу.

Она могла бы уже в двенадцать быть дома, укутать ноги одеялом, другое натянуть на плечи. А проснувшись, поела бы сметаны с вареньем и включила бы телевизор. Из сумки она достала книгу, обернутую в газетную бумагу. Две трети она уже прочла, но из-за головной боли вынуждена была прерваться в самой середине эпизода, который, правда, тянулся почти без всякого действия. Она стала перелистывать, нашла бледно-зеленый входной билет и стала читать: «Предприниматель, надолго уехавший за границу, каждый вечер пишет своему другу, очень больному человеку, по письму и посылает их факсом. Однако вскоре он описал все, что составляет его обыденную жизнь. Поэтому он начинает изобретать и сочинять. А поскольку это не «Тысяча и одна ночь» и ему нужна каждый день новая идея, он просит коллег и друзей помочь. А больной друг собирает факсы, что-то исправляет и подшивает листки. Когда тот умирает, кончаются и истории. Пишущий предприниматель, потрясенный этой вестью, лишь постепенно начинает понимать, что означает потеря друга. Оставшись вдруг в одиночестве, он мечется по квартире и может делать, что ему угодно. Раньше он никогда не чувствовал себя в городе одиноким — его всегда сопровождали предчувствие радости, ожидание друга. Они заставляли его наблюдать и сочинять и уберегали от пустоты отчаяния. Склонность к игре и приключениям вовлекла его впоследствии в различные хитросплетения жизни и погубила. Под конец в поезде Берлин-Петербург он встречает одну женщину. Но после бурной ночи он исчезает, и следы его теряются. От него осталась только та папка с собранными другом письмами».

Виктория Федоровна тихонько вздохнула, снова закрыла книгу, выдернула все штекеры, взяла пальто, шапку и сумку, закрыла дверь и ушла.

В «Диете», расположенной по пути к метро, она сначала заплатила, потом встала в очередь за молочными продуктами, которая начиналась как раз у кассы. Стоящие впереди охватили помещение справа широкой петлей, дугой отступили назад ко входу, затем выпятились острым углом, спохватившись, выровнялись, пойдя волнами, и успокоились параллельно прилавку, по другую сторону которого продавщица изучала чеки. Викторию Федоровну стояние в очереди все больше изматывало. Но она не принадлежала к тем женщинам, которые сидят на скамейке у окна и встают, только когда подходит их очередь. Ей не о чем было думать, поэтому она во всех подробностях наблюдала, как две продавщицы втаскивали на скамеечку серебристо-матовый бидон. Пока одна засовывала черенок швабры под выступающий край черной крышки, другая держала бидон, отвернув лицо. Сто раз Виктория Федоровна наблюдала, как рычагом приводится в движение и выскакивает черная резина, она слышала чмокающий звук уже заранее, прежде чем открывалось отверстие, как всасывающая воздух пасть. Она знала, что с пористой внутренней поверхности крышки будет капать сметана. Она подумала, что не было никакой нужды так долго стоять в очереди. Если бы очередь была в два раза короче, она пришла бы домой на пять поездов метро раньше и ничего бы не пропустила. Но она была убеждена в том, что все в жизни взаимно уравновешивается.

Жестяной ковш погрузился вниз, размешал осадок и стукнул изнутри по металлу бидона. Виктория Федоровна подвинула продавщице банку из-под конфитюра, та поставила ее на весы и дожидалась, пока остановится стрелка. Сощурилась, рассматривая показания весов, — плюс двести граммов.

Полный до краев ковш, вертикально вынутый из бидона, задержался, пока стекающая струйка не стала ниточкой, прервалась, снова протянулась эта белая ниточка, снова оборвалась. В то же мгновение, в том-то и состоял весь фокус, ковш должен был оказаться над банкой. Виктория Федоровна восхищалась этим искусным приемом: бесшумно выплыл вертолет, снизился, молниеносно подхватил дипломат и Анжелину и улетел. Невозможное стало возможным. По новенькой тоненькой ниточке ковш спустился к банке, стукнулся о край и тугим куполом перевесился над ним. Теперь они были в безопасности. Два удара черенком — знак к возвращению. Не уронив ни единой капли, он возвращается к бидону. Они повернули — и вдруг бросились в темноту, погрузились в сметану. Что случилось? Или они схватили не тот дипломат? Не ту Анжелину? Ей показалось, прошла вечность, пока они снова не поднялись. Ковш, достигнув края банки, теперь малыми глотками додавал остаток, недостающий до пробитой в кассе суммы. Показания стрелки удовлетворили Викторию Федоровну: то, что оказывалось лишним, невозвратимо оставалось в банке. Она лизнула винтовой край банки. Ее взгляд упал на бело-зеленую наклейку на кафельной стене за спиной у продавщиц — американская жевательная резинка. Продавщицы чистили наклейку кожаной тряпочкой, предназначенной для весов. Виктория Федоровна завернула крышку на банке. Как быстро меняются времена. Три года назад какой-то шутник наклеил здесь на стену дома географическую карту Северной Америки. Люди нацарапали на ней кириллицей названия городов и так часто, показывая, тыкали в них, что появились белесые пятна, какие образуются в точке местонахождения на ориентировочных картах города.