Инго Шульце - 33 мгновенья счастья. Записки немцев о приключениях в Питере

Мы оказались в правой части полукруга, образовавшегося вокруг певицы. Чем упорнее я пытался найти нужные слова, тем более несчастным я себя чувствовал, тем безнадежнее казалось мое положение.

«Я рад, что вы здесь!»

«Что?» — спросил Владимир уголком рта и кивнул красавице, которая преодолевала финальные всплески своей арии.

«Я рад», — повторил я.

Глаза итальянки расширились, отчетливо обозначилась линия подбородка. Фиоритуры подхватили ее волосы, причесанные спереди на пробор, а сзади приподнятые и уложенные наподобие гнезда, причудливо свитого из многочисленных прядей. Она исполняла исключительно колоратурные пассажи, поскольку ее белое плиссированное платье, лишь слегка прикрывавшее грудь, плечи и шею, было затянуто до предела.

«Я рад, что вы здесь!» — прошептал я, и мне показалось, что Владимир как будто помолодел.

«Funny», — парировал он, первый зааплодировал, отделился от публики и поднес правую руку итальянки к губам. Что бы он ни делал — выпрямлялся ли, становился ли рядом с ней, сопровождал ли каждый ее шаг, выпуская ее пальцы из своих, чтобы самому поаплодировать, пока она кланялась на каждое «Браво, Джульетта! Бис!» — все делалось им с величайшим изяществом. Казалось, что одеревенелость его движений сменилась за прошедшие недели совершеннейшей гибкостью. Как сомнамбула он отворил двустворчатую дверь за своей спиной, пропустил семенившую задним ходом певицу и бесшумно закрыл дверь изнутри. Аплодисменты прекратились, и полукруг гостей рассыпался на мелкие группы.

Внезапно Сципион снова оказался рядом со мной. Он смерил меня взглядом снизу вверх, сконцентрировав все свое напряжение между бровей.

«Вы знаете Владимира?» — спросил он, цепко следя за каждым моим движением.

«Да, — сказал я, — я живу у его сестры».

«У Светланы?»

«У Светланы! — подтвердил я и улыбнулся так же, как он. — У сестры второго Сезанна…» Сципион заржал и пододвинулся ко мне вплотную.

«Дайте огонька!» — попросил он и прикурил остаток сигареты. Анастасия положила мне руку на плечо.

«Вообще-то, я не принимаю приглашений в ателье, — сказал я, — они слишком ко многому обязывают. Но тут у меня не было другого выхода». Ничего более уместного и способного разрядить напряжение, чем разговор о визите в ателье Владимира, не приходило мне в голову. Они оба должны были меня понять.

Я рассказал, как однажды полтора месяца назад, в субботний вечер Светлана привела меня в одно из тех комфортабельных ателье на Васильевском острове, которые были пристроены как верхний этаж к домам-новостройкам. Владимир лишь мимоходом поздоровался со мной в дверях вялым рукопожатием. Даже не удостаивая Светлану взглядом, он давал ей различные указания, готовясь к визиту одного французского коллекционера.

«Вы не помните, как его звали?» — спросила Анастасия.

«Нет, речь о нем больше не заходила», — сказал я.

Курить можно было только на лестнице. Я оказался предоставлен самому себе и был рад этому. Светлана тихонько объясняла мне, что все, что здесь есть, это только коммерческие картины, настоящие же, имеющие художественную ценность, на антресолях, куда ведет узенькая деревянная лесенка. Я наблюдал, как Владимир бродил между резными рамами, вазами, стульями и своими картинами, исключительно женщины группами во французских (весной) и английских (осенью) парках. Одну за другой он ставил картины на большой мольберт. Дамы то играли в мяч, то наблюдали за лебедями, то одиноко стояли, освещенные лунным светом. Чем дольше француз заставлял себя ждать, тем больше расслаблялся Владимир. Одна из его первых фраз была: «Сегодня каждый выдает себя за художника!» Загибая правой рукой пальцы левой, он перечислял тех, кто не в состоянии написать обнаженную натуру или натюрморт. «Но о них все говорят, — заявил Владимир и, словно в знак бессилия, поднял вверх раскрытые ладони. — Конечно, трудно приходится, если не умеешь каждый день являться с визитом к галеристам и журналистам и подносить подарки. Но, — продолжал он и несколько раз ударил правым кулаком по левой ладони, — можно противопоставить этому работу, тяжелую работу, чтобы заткнуть им глотку качеством!»

«Вам нравится Светлана?» — спросил Сципион. Анастасия сверкнула на него глазами, но внезапно засмеялась.

«Если вдруг когда-нибудь не станет художников, — заявила Анастасия и глотнула из своей зеленой бутылки, — Светлана изобретет их вновь!» Она была права, потому что Светланина преданность брату и его почитание включали в себя буквально все, что только могло иметь к этому хоть малейшее отношение, и сами по себе уже являлись творческим началом. В ее иерархии после художников, писателей и композиторов, то есть гениев как таковых, оставалось еще достаточно свободных мест. Где-то там, много дальше шли филологи, искусствоведы, музыканты и актеры. А затем они, почитательницы, верные прислужницы, обожательницы, сестры великих мира сего.

«Если честно, то не следует смеяться над этим, — сказал Сципион. — Ведь в тяжелые времена такая Светлана часто оказывается единственным утешением».

Я молчал. Анастасия тоже задумалась.

«Владимир рассказывал о своих проектах?» — поинтересовался Сципион и вернул ей зеленую бутылку.

«Только об интригах своих врагов, — заметил я. — Он ведь твердо убежден, что они пойдут на все, чтобы оклеветать его как человека и художника, изгнать из мастерской, а лучше и из города, а еще лучше и из жизни вообще. Даже его жену, его музу, пытаются переманить у него ложными обещаниями».

Оба посмотрели на меня с серьезным видом.

«Он защищается тем, что работает, — сказал я без тени иронии. — Вы читали статью „Куда идут наши художники?"» — спросил я.

Манифест Владимира сократили до неузнаваемости, его идеи и убеждения потеряли всякий смысл. Это тоже интриги его врагов. «Они назвали его вторым Сезанном, — слышу я и сейчас голос Светланы, упрямо добавивший: — А третьему не быть!»

Сципион и Анастасия слушали меня, не двигаясь, и я продолжал излагать всю эту историю, как она отложилась у меня в голове.

Возможно, Светланин энтузиазм был виною тому, что Владимир, несмотря на отсутствие француза, начал показывать свои настоящие картины. Из-за резких однообразных движений и спотыкающейся походки он казался старше своего возраста. Длинные темные волосы он постоянно откидывал в сторону, прикрывая лысину. Балансируя на ступеньках, он спускал вниз картины одну за другой, ставил их на мольберт и отступал далеко назад, останавливаясь около моего стула. Сощурив глаза, вытирал руки о рубашку и сопел.

«Поверхность моря все же слишком однотонна! Вы не находите?!» — Он кусал губы. — «Этот жест не убеждает! Вы не находите?» Ни одна из картин — они назывались: «Разговор женщин», «Брежнев-безумец», «Финский залив», «Грузин за чаем», «Отъезд», «Смерть космонавта», «Сахаров в Москве», «Стол в мастерской», «Нищие Первого мая», «Невский», — ни одна из них не исчезала, не будучи приговоренной Владимиром как плохая, неудачная, в лучшем случае незаконченная. Единственным исключением оказался портрет его жены Юлии — вот он был совершенен!