Никита Немыгин - Под юбками Марианны

В былые времена эта карусель была ее с мужем бизнесом, и Жюли знала ее до последнего винтика. Однако все документы были оформлены на мужа, а брак — не оформлен вовсе. В результате, после смерти мужчины, его дети от первого брака отобрали карусель и выкинули Жюли на улицу.

И тут старенькие аляповатые лошадки и автомобильчики, которые, кажется, были годны только на металлолом, проявили характер: объявили забастовку, то переставая кружиться вовсе, то вдруг начиная издавать странные, воющие, словно призывные, звуки. Их не интересовали юридические каверзы, они звали свою хозяйку. И она слышала их.

— Они ничего не понимают, карусель никогда так не заработает, — сияла она, — и пустилась в объяснения.

Я рассказал эту историю Эдварду, и он, разумеется, тут же принял участие.

Пока не пройдена, как Рубикон, грань, определяющая человеческое достоинство, он всегда болеет за свое любимое дело, решил он и с этими словами взялся помочь. Сначала временно поселил Жюли у себя в квартире, хотя Ольга устроила ему скандал, вылившийся в незабываемую истерику. Все ее желания были проигнорированы, ведь речь шла о долге. Потом дал денег на консультацию, обзвонил серьезных юристов, те нашли какие-то зацепки, и — через три недели Жюли жила в той же карусели в будке билетера. Дело было улажено в досудебном порядке. Жилья у нее все равно не было, но теперь было дело, которое она так любила.

Наивным оказался я, считая, что невозможно встретить фанатика. И именно с той минуты я и полюбил Эдварда. Он знал чуть ли не наперечет всех нелегалов из СНГ в Париже, регулярно с ними встречался, узнавал их проблемы, нужды. Он находил свободные квартиры, временные заработки, агитировал за оформление документов о политическом убежище. Он был весь — яркий факел, он был весь — свое дело.

Абсолютное большинство моих друзей и знакомых были молодыми людьми, но при этом в нас совершенно не было развито чувство справедливости, возмущения, обычно приписываемого молодежи. Мы не желали борьбы. Кроме Десяти заповедей, у нас не было убеждений, которыми мы бы не готовы были поступиться, как не было и злого гения — стяжательства или властолюбия, — который бы сделал нас Наполеонами. Мы не были поголовно злодеями и предателями, но ни один из нас не был и героем. Одни жаждали исключительно того, чтобы встроиться в существующую систему, найти место поближе к кормушке. Другие — чтобы окружающий мир «понял» или — еще хуже — «постиг» их бессильную душонку и жалкие творческие потуги. Но эти обе партии оставались кондовыми конформистами. Ни те ни другие не готовы были к активным шагам, не готовы были отвечать за свою судьбу.

Я принадлежал первой группе и прекрасно отдавал себе в этом отчет: мне не на кого было рассчитывать, но и было, что терять. Я хотел своим трудом, хваткой и сообразительностью обеспечить себе место под французским солнцем, но дальше мои помыслы совершенно не шли. В определенный момент у меня появилось четкое представление того, что я хотел добиться в стране свободы и как я должен был это сделать: поиск перспективной должности в крупной конторе, большой круг веселых и интересных знакомых, наконец, хоть какое-то подобие своего угла. Но потом… эта странная даль пугала меня. Она тянулась куда-то и терялась в далекой голубоватой дымке. Меня коробили иные, кто еще более выпячивал свое заскорузлое потребительское отношение к этой стране, но я прекрасно понимал их — ведь я-то, я сам не далеко от них ушел.

Поэтому-то я и полюбил Эдварда. Он был другим, и этого для меня было достаточно. Хоть он был и старше нас, но в нем жило детское чувство справедливости и наивная вера в свои убеждения.

При этом к моей любви примешивалось досадное чувство: глядя на него, я уже не мог оправдывать мое бездействие. Он был для меня чеховским молоточком, который стучал в дверь, напоминая о страданиях, творящихся по ту сторону. Он никогда не укорял меня в бездействии, эфемерности образа жизни и недальновидности мыслей. Но это-то больше всего и стыдило меня: когда Эдвард говорил, что ему удалось кому-то помочь урвать политическое убежище, мне думалось — «а мне бы — удалось? а я бы — был настойчив?». Когда он рассказывал мне, как попадают во Францию нелегалы, я переживал — разве такое можно выдержать?

И так просто это у него получалось на словах, так, словно бы и неважно вовсе, а будто между делом он взял — и человеку надежду подарил, кому-то долг простил, кому-то — помог в законах разобраться, кого-то — с нужными людьми познакомил. Будто и не дела это вовсе, а так, ерунда на постном масле. Мы часто спорили с ним: он доказывал свои идеалы, я — свой конформизм.

— Вот, нашел глупец дурака, — с сердцах бормотал я после особо жарких споров, — и не мог уснуть до первых утренних птиц, все думая об услышанном.

Лишь один раз он принес мне листовку Красного Креста и сказал:

— Ты бы сходил, что ли, а? Там интересно. Хорошие люди.

Эта листовка до сих пор лежит у меня, но по указанному адресу я так и не собрался: руки не дошли.

— Это замечательно, что ты возвращаешься, — заявил Эдвард. Он расслабленно полулежал на моей кровати, подложив под спину подушку и спокойно глядя, как мы, трое, суетимся с последними сборами на стол.

— Что ж ты сам не едешь? — саркастично спросил я.

— А из принципа.

Эдвард сказал эту фразу с хитринкой и как будто ехидным прищуром. Он перенял у французов дурацкую привычку говорить странными интонациями, так, что порою было непонятно, искренне он говорит или издевается.

Я открыл окно и впустил в комнату бездвижное ласковое тепло вечера. Сосед за стеной принялся готовить еду, запахло индийскими пряностями.

Мы с Эдвардом собирались приложиться к водке, дамы — к вину. Пили из чайных чашек, потому что другой посуды не было.

Вообще я не люблю посиделок с русскими, особенно малознакомыми людьми, потому что эти посиделки проходят по тошнотворно однотипному сценарию. Начинаются обсуждения, кто да откуда, да что делает во Франции. Потом, по мере увеличения количества выпитого, начинаются «серьезные обсуждения». Разговоры бывают о «нелегкой судьбе» (про Францию) и о «судьбах родины» (про родину).

К первой категории относятся следующие разговоры:

«Я вчера ходил в префектуру, и эти идиоты…»

«У кого когда заканчивается вид на жительство?»

«Кто куда поступил?»

«Вышла замуж за француза? Вот шлюха!»

«Я опять переезжаю… у кого есть друзья с автомобилем?»

Про родину тем обсуждения еще меньше. Начинается все с невинного «А у вас так говорят?» про местные словечки, а заканчивается все, разумеется, разговорами о «судьбах нашей родины»:

«А у нас во дворе…» (про беспредел властей).