Никита Немыгин - Под юбками Марианны

Меня передернуло.

Как прикажете отвечать на такое? Как она не побоялась спросить у меня такое? Как достало отваги предлагать такую ответственность, ведь от таких слов нельзя отказаться? Я пробормотал что-то нечленораздельное вроде «конечно» и «посмотрим» и отлучился в туалет. Вернувшись, я остановился в проеме двери. Напротив меня в окне стояла Лея. Она переоделась: теперь ее тело слабо маячило среди застиранной футболки, которую с легкостью можно было бы натянуть на слона. Она подошла ко мне, взяла мою руку за запястье и притянула вниз.

— За что ты мне? Я тебя не заслуживаю.

Сказав это, она обняла меня за талию, прижала к себе и как-то по-детски шмыгнула носом, уткнувшись мне в плечо.

Меня тут же охватила такая тоска, такая скука! Мне стало неудобно быть в этой комнате и дышать одним даже воздухом с человеком, который может мне так доверять, как всегда при подобных ситуациях. Они и раньше бывали: впечатлительные барышни, не находя ни в ком сочувствия, находили его во мне и принимали это за любовь. Они легко шли на близость, и после нее мне было неловко просто бросать их и я волочил звание «молодого человека» долго и утомительно: приносил цветы, писал длинные письма, ходил в театры. Меня не тяготило выслушивать их проблемы, я старался помочь, подтолкнуть к чему-то важному, а если нужно было — вовлекал своих друзей и знакомых, чтобы разрешить ситуацию. Меня не тяготило, когда мне звонили в два часа ночи в подпитии или депрессии и жаловались на судьбу. Меня не тяготило бы даже быть верным им (хотя я никогда не был). И только одно чувство висело надо мной: меня тяготило, что я лгу, постоянно, бессовестно, нудно лгу и от безволия не могу остановить катящийся вниз ком.

Вот и сейчас опять: что я мог ответить, когда из-за моей глупости все зашло так далеко? Сказать, что у меня не было другого выбора? Что я не могу оставаться безучастным, но не люблю ее? Что она — лишь одна из многих?

А еще я вспомнил то, что только что говорил о своих мечтах, и мне стало стыдно. Ведь я же только сейчас, вот здесь говорил о том, что хочу помогать. А когда же я сделаю это «хочу»? За всю жизнь я даже матери не помог.

— Дура ты, — только и сказал я, все еще находясь в ее объятиях, на которые вынужден был ответить ей своими собственными, — какая разница, что кто заслуживает?

Играла тихая музыка, в квартире было тепло, лампа давала уютный свет на темный от времени складень, стоявший у зеркала. Мне стало неудобно перед ней, перед ее религиозным чувством, перед тем, что вот опять мне доверяют. Мне показалось, что она запомнит этот вечер и, когда меня уже давно не будет, будет вспоминать его как один из самых лучших в своей жизни. Это было приятно, но в тоже время как-то неудобно, словно вошел в комнату, где меня не ждали. Я-то чувствовал, что мне этот вечер тягостен. Ну не говорить же ей, что мне хочется жить не просто так — что ее мне будет мало, что меня ждет — как мне тогда казалось — три океана неизведанного, жизнь полная встреч и путешествий, что впереди — годы, которые я займу стремлением к истине, борьбой за что-то, во что верю.

Она бы не поняла меня: сказала бы снова, что это мальчишество, что жить для конкретного человека гораздо сложнее, чем для всех вообще. А мне бы не захотелось ее переубеждать, не захотелось бы говорить, что почему-то именно люди, которые до конца верны идее, своему творчеству, своей работе, своим убеждениям, — именно они изменяют мир. А совсем не те, которые живут для конкретного человека. Мы бы оба солгали друг другу.

Сделав эти умозаключения, я потянулся и поцеловал Лею в висок. Если уж мы никак не сойдемся на почве жизненных убеждений, то разве это повод прекращать замечательный вечер?

Эту часть истории Эдварда я узнал только много позже, когда он попросил меня пойти вместе с ним к невропатологу. Ее, по кусочкам, с оговорками, замалчивая и недоговаривая, Эдвард рассказал мне, пока мы сидели в больнице, ожидая приема у пожилого врача-армянина. Выслушивая ее чуть позже, врач задумчиво жевал губы и то и дело протирал очки, словно скучая, потом меланхолично выписал направление провести анализы. Для меня же каждое слово — было словно ножом по сердцу. Я так хотел помочь моему другу, который так много сделал для меня и перед которым я был так кругом виноват, но я не знал как, и страшная обида захватывала меня от бессилия.

Эдвард снял наушники и уставился в счетчик времени в правом нижнем углу экрана компьютера, подперев подбородок рукой. Он отодвинулся от экрана, навалившись всей спиной на спинку стула и задрав голову в потолок. Лампа интернет-кафе светила ровным белым светом. Пролетела муха. Шум ее полета приносил воспоминания детства.

— Зачем я здесь? — спросил он вслух.

Ответ на этот вопрос был очевиден до сих пор. «Моя работа — говорить правду», — повторял он всегда. Но теперь — эта правда потеряла всякий смысл.

Отец, эх, отец…

Родители Эдварда познакомились еще в ранней юности. Их почти что дворовая любовь сорванца и меланхоличной девочки-отличницы, думающей о литературе, живописи, музыке, родилась естественно и была проста и понятна, как букварь. Они росли рядышком, любили друг друга, обходили обоюдные шероховатости и думали, что впереди у них еще много хорошего. Впрочем, так оно и было.

Отец поступил в военное училище, а мать, спустя некоторое время, пошла в педагогический. По окончании учебы они поженились, родился Эдвард. Такое счастье, однако, было недолгим — вскоре отца послали в Афганистан в составе ограниченного контингента. Отец не любил вспоминать об этом. Когда у Эдварда появлялись вопросы, он замолкал, улыбался и, глядя сыну в глаза, говорил: «Ну, тебе этого испытать, я надеюсь, не придется».

Мальчиком, Эдвард часто, бывало, выпытывал у него, что же такое происходит на войне и как же это так бывает, что вдруг, ни с того ни с сего, кто-то хочет тебя убить не потому, что ты злой, а просто за то, что ты есть на свете, за то, что за тобой стоит чужая страна. Но отец молчал, часто вставал и уходил вон из комнаты.

За всю свою жизнь он так и не рассказал Эдварду всего. Лишь мать открыла ему, уже взрослому, какой ценой удалось бойцу вернуться к нормальной жизни, как тяжело было засыпать каждый вечер, как плакал он ночами, как только ее любовь и преданность были маяком и единственно возможным счастьем.

Тяжело было в Средней Азии, но еще тяжелее было возвращение в разваливающуюся страну. После боев, после места, где так просто — где есть свои ребята и чужие, наши и враги, — он вдруг попал в мир, где жизнь стала меняться стремительно, вдруг все стало непонятным, все напоминало лавину, которая сносила все, и не важно, любимое и нелюбимое, но привычное, в какую-то непонятную пустоту.