Никита Немыгин - Под юбками Марианны

А потом случилось самое хорошее: сижу я, радуюсь от всех этих мыслей, и слышу приближающиеся шаги, и в дверном проеме выплыла белая, в ночной рубашке мамина фигура.

Она спросила меня сонным сиплым шепотом, почему я не сплю. И в эту секунду что-то нашло на меня: в ее фигуре мне увидалось вдруг что-то до того родное, с детства знакомое. „Это же мама, — подумала я, — та же мама, что и в детстве, что в школе, что всегда была рядом. Она ничуть не изменилась. И я не изменилась“. Я вдруг совершенно отчетливо осознала это! Ты не поверишь, все сразу как рукой сняло, исчезло недоверие, бывшее между нами. Как жалко стало даже тех месяцев, пока мы ждали, чтобы поговорить обо всем! Я судорожно поспешила погасить свет и стремглав кинулась к фигуре, сжав и дрожа всем телом.

Я все это зачем написала так подробно, — самое главное — вот что: мы потом очень много говорили с мамой, я рассказала ей о тех, с кем мне довелось встретиться, — и о тебе тоже, конечно. И мама мне посоветовала написать это письмо. Она сказала, что ты очень хороший человек, но очень боишься. И просила передать, чтобы ты не боялся: какая разница, что произойдет дальше в жизни? Ведь главное — это жалеть! Я посмотрела — первое значение этого слова в русском, — это значит „любить“! Бог жалеючи нас любит, и мы должны друг друга так же любить. Я знаю, ты не религиозен, но, может, ты читал Библию. Если нет, то прочти просто там самые главные строки о любви: это „Послание к Коринфянам“. Думай о них всегда. И думай обо мне. Мама мне посоветовала, и я совершенно с ней согласна, больше никогда с тобой не общаться, поэтому я тебя удалю отовсюду и общим друзьям скажу мои координаты не давать.

И я буду думать о тебе.

Лея».

Я остановил чтение. Ниже на полстраницы была изображена виньетка: Эйфелева башня, вписанная в контур Франции в окружении виноградных листьев. Это было совершеннейше в стиле Леи: со свойственной ей педантичностью внизу даже была выведена крошечная Корсика. Видно, она провела над рисунком немало времени.

Чувства у меня были, конечно, смешанные. Лея была совсем другой, чем в Париже. Как она так угадала мой любимый кусок из Библии? Я помню, мне читала его еще мама в детстве. Стараясь донести до меня основы христианства, она прочитала мне детское переложение Библии в простых рассказах. Но этот кусок она особенно любила. Теперь, через это письмо, я понял все то, что руководило ею на протяжении всех лет, как я помнил себя: почему она не противилась ни моему отъезду, не жаловалась на редкие звонки, как выкраивала деньги выслать мне.

Я вышел из кафе и направился к руинам арен Лютеции, римским развалинам, находящимся здесь совсем недалеко. Там целый час смотрел на игру соседских мальчишек в дворовый футбол. Мы бывали тут как-то с Леей. Она говорила, что эти обсаженные деревьями и цветами, местами забетонированные арены больше похожи на дворик между хрущевками где-нибудь в России, чем на памятник древнеримской архитектуры. Отчего-то это было ее любимое место в городе. Я давно заметил, у всех приезжих, у кого в Париже есть любимое место, — оно любимое потому, что напоминает дом. Те же, кто дома не скучает или просто мечтает о нем, как я, — воспринимают город полностью.

Я еще раз перечитал письмо. Лее удалось залезть мне в голову — даже после того, как она уехала. А еще она говорила, что не знала меня! Мне стало завидно — а я-то, наоборот, недооценил ее способности.

Мальчишки кричали, гоняя мяч. Их крики терялись среди открытого пространства, и эта картина действительно стала напоминать сцену из детства.

Мы ехали с Эдвардом в автобусе. Утром он попросил меня после работы заехать к нему в редакцию. Когда я, встревоженный, пришел, то Эдвард, ни словом почти не обмолвился со мной. Он ничего не объяснял. Мы поехали ко мне.

Я тогда переехал из Университетского городка, — но недалеко: к исходу третьего года пребывания во Франции я оказался в крошечной комнатушке около Итальянской площади, в китайском квартале. Я терпеть не мог этот, наверное, самый безликий из всех парижских районов, но комната по сходной цене досталась от знакомого, который укатил путешествовать по Европе, поэтому я не жаловался.

Мы вышли на остановке на тихой улочке. Автобус, звучно лязгнув дверьми, издал шипение и уехал прочь. Улица была бестолково-узенькой и притом короткой, как выстрел: по обеим сторонам почти сразу заканчивалась поперечными. Она была похожа на проем между двумя океанскими лайнерами, поставленными кормой друг к другу: вдоль нее тянулись два неожиданно высоченных белоснежных дома с длинными палубами балконов и иллюминаторами на лестничных маршах. На балконах росла какая-то зелень и сушилось белье. Вид был неважным: краска на стенах потрескалась и уж почти начинала облезать, белье было застиранным и пересохшим. Как это часто бывало со мной здесь, я инстинктивно заскучал. Поднял голову: в вышине еще голубело небо. Ну и на том спасибо.

Как мы шли под арку, поднимались на этаж, при звуке открывающейся двери и движущегося лифта меня не покидало чувство тоски. Все было чистенько и опрятно, но при этом как-то безразлично. Я с тоской припомнил даже мою уныло-коричневую келью в Университетском городке — там по крайней мере можно было всегда перед выходом из комнаты ткнуть пальцем в карту мира и, захлопнув за собой дверь, пойти в гости к выходцу из выпавшей страны. Я так всегда и поступал. А здесь, видимо, люди уже устали от плавания на этом корабле, и у них началась морская болезнь.

Когда мы входили в парадное, грубо толкнув меня по ногам, из темноты вылезла кошка. Потом она обернулась и, высокомерно дернув хвостом, прошествовала вдоль стены. И как тут можно жить? Так много предметов, которые имеют названия, а все вместе — пустота.

Наконец, мы прошли в квартиру. Я немедленно засуетился с выпивкой и посудой. Мой товарищ, сняв пальто, прошел за мною следом.

— У меня отец умер, — заявил он сразу, как будто в изнеможении разваливаясь на диване.

— Ужас какой, — я остановился на полпути со стаканами в руке, — как?

— Идиотская ситуация. Напился, и машина сбила.

Я поставил стаканы на стол и остановился перед ним, стараясь заглянуть в глаза.

— Да ты собирай, собирай, сейчас выпьем, — поспешно ответил он, — со мной уж все в порядке.

Я ушел на кухню нарезать колбасу.

— И что ты теперь будешь делать? Матери помочь нужно? — спросил я оттуда.

— Да я ездил, только сегодня приехал, из аэропорта вот как раз сейчас. И одному тошно, и к Ольке не поедешь. Она и не знает, дуется на меня из-за какой-то ерунды опять.

— А мама как сейчас?

— Известно, переживает. Поехала к родственникам на Кавказ. У нее там два брата с семьями.