Джон Ридли - Путь к славе, или Разговоры с Манном

— Да нет, ты знаешь… — Я пустился было в обычные отнекивания, но потом осекся. Вопрос, который задал мне Мо, я сам задавал себе сотни раз. И сотни раз ответ на него был один и тот же. Но на этот раз, поскольку я разговаривал с парнем, которого знал всю жизнь, и по тому, как мы с ним разошлись, понимал, что, вероятно, это последний наш разговор, я всерьез задумался над его вопросом. Я подумал и сказал: — Есть один момент, один коротенький миг, который всегда остается после того, как стихнут аплодисменты, и перед тем, как ты расскажешь свою первую байку. И вот, когда ты там стоишь, когда ты проживаешь этот момент, это как… Представь себе, что ты стоишь на краю глубокой, темной пропасти и не знаешь, что там, внизу, но тебе все равно нужно туда прыгнуть. Да. Это чертовски страшно. Но потом ты совершаешь прыжок — рассказываешь первую байку и слышишь первый смех. А потом, когда уже завоевал публику, когда ты уже знаешь, что она — твоя… Моррис, вот что я тебе скажу: это слаще всего на свете.

Мо кивнул. Может, он понял, о чем я толкую. Может, и не понял, а кивнул, просто чтобы кивнуть. А потом сказал:

— Мне кажется, я бы не смог совершить такого прыжка.

Что он имел в виду, чего он раньше никогда мне не говорил: он меня уважал.

Я спросил у Мо, куда он теперь идет, может, нам по пути? Он ответил, что сам пока не знает, но что, наверное, попытается сделать так, чтобы его поскорее снова арестовали.

Я пожелал ему удачи, постаравшись, чтобы это не прозвучало насмешкой, потом поймал такси до Мидтауна.

Мо пошел дальше.

Я возвращался домой после выступления в «Копе». Шел пешком, вдыхая ночной воздух, проветривая голову. Выступления в «Копе» уже давно превратились из предмета заветных мечтаний в обыденные выступления в «Копе»: просто иду трудиться, выполняю работу. Только и всего. Ничего особенного.

Когда я уже подошел к дому, меня кто-то окликнул:

— Джеки!

Я встал как вкопанный, похолодел. Этот голос — как страшный шрам — ни с каким другим не перепутаешь. Акцент — южный.

Мы сидели в баре и пили. Вернее, Дайтон пил, а я просто наблюдал, как он насасывается спиртным.

— Проклятая шлюха, Джеки. Все они одинаковые… Хотела меня бросить — могла бы просто уйти. Плевать мне… Кругом много других шлюх. Зачем же из меня придурка делать. — Он был в жалком, плаксивом настроении — белая копия моего отца, — и с каждым стаканом делался все более жалким и плаксивым. Крикнул официантке: — Милая, протри глаза, у меня в стакане пусто! — Потом мне: — Знает ведь, что я выпить хочу, а сама даже не… Видишь, какие они все шлюхи, а?

— Почему бы тебе не пойти домой?

— Не учи меня, что мне делать! — Стоило мне раскрыть рот, как Дайтон из нытика моментально превратился в психа. Этот маятник приводился в движение алкоголем; чем дальше, тем сильнее и безумнее он раскачивался. — Еще будет меня учить какой-то черный пацан… — Тут маятник быстро качнулся в обратную сторону. — Боже мой! С директором! Она убежала с директором школы. — Он говорил о своей жене. Я припомнил ее. Добрая. Приятная. Синяк под глазом. Я бы не осудил ее ни за какие провинности перед этим типом. — Теперь обо мне весь город языки чешет, я — посмешище. Вот я и говорю, Джеки, что все бабы — шлюхи. А знаешь что? По-моему, она и с тобой хотела переспать. Тогда, в Канзас-Сити, где мы на твое шоу ходили, как она на тебя пялилась, на сцене — наверное, она… — Тут Дайтон пристально в меня всмотрелся, как бы рентгеном просвечивая мне душу и пытаясь разглядеть там правду или ложь. И поставил диагноз: — Не-ет, ты бы не поступил так со мной — не стал бы блудить с моей женой, а? Ну да ладно… Удрала с директором школы и прихватила мои последние денежки. Все деньги мои забрала, Джеки! Что мне еще оставалось — только сюда ехать. Я же знал — ты в Нью-Йорке живешь. Адски большой город. Я думал, не найду тебя тут, но ты же в «Копакабане» выступаешь. Черт — если в таком модном месте выступаешь, об этом все газеты кричат!

Вот оно, мое счастье!

Я понял, куда клонится дело, это было ясно, и решил рубануть сплеча:

— Давай я тебе дам немного денег, и потом ты отвалишь отсюда. А дальше делай что хочешь.

На секунду Дайтону, похоже, стало стыдно. То есть, пусть в его намерениях в любом случае не могло быть ничего хорошего, он будто понял, до какого позора докатился: полстраны проехал для того, чтобы потрясти ниггера и на его денежки кое-как перебиться.

Но это сознание своей неудачи он замаскировал под яростью.

— Я же тебе сказал: не учи меня, что мне делать! — Дайтон принялся за новую порцию выпивки, которую ему принесли, и хмыкнул вслед официантке. Но потом спиртное, по-видимому, успокоило его. — Я… Никуда я не пойду. Теперь я от тебя никуда не денусь, Джеки. Ты — это все, что у меня осталось. Ты мне нужен, и я тебе нужен.

— Как это…

— Просто нужен, и все! Просто ну… — Он сделал еще глоток, надеясь, что алкоголь поможет ему смазать мысли. — Мы с тобой теперь связаны. И странно ведь, а? Всего одна дикая ночь — и вот теперь мы с тобой как братья по крови, белый и ниггер. Братишки по пролитой крови.

Мне вдруг стало очень плохо, меня зазнобило.

— Нет, — продолжал Дайтон. — Думаю, я отсюда больше никуда не двинусь. Я никуда больше не собираюсь переезжать — разве что в гостиницу получше. Вот тут «Уолдорф» есть неподалеку — место что надо. Да, я теперь хочу поближе к тебе быть. Я же сказал — мы с тобой братья по крови, белый и ниггер.

Тут я все понял. Я всегда в глубине души боялся, что, сумев разыскать меня, он не успокоится на одноразовом шантаже. Но то, о чем он толковал теперь, означало некие постоянные отношения: значит, я буду зарабатывать денежки и регулярно отстегивать ему, как будто он у меня сидит на жалованье, и надо будет вечно от него откупаться, а если я откажусь… Статья, происшествие, полиция, скандал.

Может быть.

Может быть, так. А может, и нет. Может, он упечет меня в тюрьму, погубит мою карьеру, а может, и уковыляет прочь — просто немощный алкаш, который сам слишком трусит. Как залежавшийся динамит, он мог оказаться безвреден, а мог сделаться и смертельно опасен.

Пот приклеил мою одежду к коже. Я чувствовал себя спеленутым, мне было тяжело и тревожно, будто тело вдруг стало для меня тюрьмой. Возникло такое чувство, словно меня заживо хоронят.

Дайтон, хоть и пьяный в стельку, заметил, как я побелел от страха.

— А что тебя так расстроило, Джеки?

Меня воротило от того, что он обращается ко мне по имени. Лучше бы он обзывал меня «ниггером», чем так фамильярничал.

— Ты же не наделаешь никаких глупостей. — Отхлебнув еще своего пойла, Дайтон осклабился, обнажив черно-желтые зубы. — Попробуй только.

Глупостей?

Глупостью было думать, что чернокожий в 1950-е годы смог бы пройти ночью один от Майами-Бич до Майами и не встретить на своем пути какого-нибудь безумия, которое будет преследовать его всю оставшуюся жизнь. Глупостью было думать, что, однажды почувствовав вкус дармовых денег, этот тип способен его забыть.