Джон Ридли - Путь к славе, или Разговоры с Манном

— Молодец, что заехал, Джеки. — Сказал это, ни на дюйм не сдвинувшись с места. К выходу мне предстояло направиться самостоятельно.

Я поблагодарил Фрэнка за то, что он уделил мне время, и попросил его попрощаться за меня с женой. Я уже двинулся уходить. Тут он меня окликнул:

— Джеки…

Я обернулся.

— Ты плохо выглядишь. Возьми отпуск, побудь недельку за городом.

— Я выступаю в «Копе». Я не могу…

— Ты должен уехать из города на неделю.

Может быть, Фрэнк и полностью отошел от «той жизни», но свои намеки он бросал так, что они звучали как приказы. А ведь и правда, могу же я устроить себе передышку. Дела подождут. Клубы никуда не денутся. У меня было чувство, что и Дайтон никуда не денется. Сам-то я уж точно никуда не денусь.

По дороге обратно, в поезде, я стал думать — куда мне поехать отдыхать.

Я решил отправиться на Гавайи. Я никогда там не бывал, и поэтому у меня не было никаких воспоминаний, связанных с этим штатом, в отличие от большинства остальных.

Первое, на что я обратил внимание, делая пересадку в Гонолулу, — это воздух. Еще никогда в жизни я не вдыхал ничего более чистого. Даже в отдаленных городках вроде Миннеаполиса или Линкольна воздух был хорошим, но совершенно не похожим на этот. Гавайский воздух оказался сладким и душистым: в нем ощущалась смесь ароматов тропических цветов, запахов океана, дождя и солнца. Это было как бы послание, обращенное ко всем человеческим чувствам: «Забудь о прочем мире. Здесь все по-другому».

Я сел на самолет до Мауи, где собирался провести пять дней.

Мауи мне понравился. Помимо всяческих красот и чудесных запахов, Мауи мне понравился еще и своей нетронутостью, тишиной и малолюдностью. Те люди, что там обитали, — местные, камаайны, как они друг друга называли, были все поголовно дружелюбны и милы. Как двоюродные братья, о существовании которых ты раньше не подозревал. Им было все равно, кто ты. Им было все равно, какого цвета у тебя кожа. Если ты был с ними приветлив, то и они были приветливы с тобой.

Забудь о прочем мире. Здесь все по-другому.

На второй день я уже превратился в какого-то местного лодыря, все делал без суеты: расхаживал босиком, отдыхал. Никуда не спешил. Ни о чем не тревожился. Да и о чем тут тревожиться, когда солнышко высоко в небе, когда дует свежий ветерок с моря? Какие тут заботы, когда единственная твоя забота — это вопрос: где лучше устроиться — в тени или на пляже?

На пляже.

Я сидел однажды вечером на пляже, сидел и любовался закатом — без всякой цели, просто потому, что мне этого хотелось, и тут заметил, как кто-то идет в мою сторону от береговой линии. Идет, прогуливается. Неторопливо. У незнакомца были азиатские черты лица, но очень темная кожа. Очень загорелый человек, как будто последние несколько лет он только тем и занимался, что гулял вдоль берега моря. Он приблизился, немного постоял, глядя на океан, потом уселся на песок. Не то чтобы совсем рядом, но достаточно близко, чтобы показать, что хочет со мной пообщаться.

Он обратился ко мне:

— Как жизнь?

— Хорошо, — ответил я.

Он продолжал глядеть на воду, на заходящий солнечный диск, балансирующий на тихоокеанском горизонте. Очень тихо, словно не желая мешать этой работе, которую совершает природа, он произнес:

— Красота, братец, правда? — У него был типично местный акцент. Англо-туземный.

— Красота, — согласился я. — Я бы целый день любовался. Такое чувство возникает… Ну, вроде как начинаешь ощущать, что не все в мире так уж плохо.

Этот человек спросил меня, откуда я. Я ответил, что из Нью-Йорка, но много путешествовал. Он поинтересовался, бывал ли я в Калифорнии, я сказал, что бывал.

Тогда он рассказал мне, что когда-то жил в Калифорнии. В Лос-Анджелесе. Он перебрался туда с семьей несколько десятилетий назад, открыл небольшое дело — антикварный магазинчик, — и затея оказалась довольно успешной. По его словам, по-настоящему разбогатеть на этом не удалось бы, но и голод им тоже не грозил.

А потом разразилась война.

Его и его семью вместе с остальными американцами японского происхождения согнали с места, его бизнес продали за гроши. Их переправили в лагерь для интернированных — военный релокационный центр, так его иносказательно называли, — в Мансанаре. Их интернировали — «релоцировали» — хотя, строго говоря, его предки не были японцами. Они были из Окинавы. Правительство не знало, в чем разница. Не знало и знать не желало. И двое сыновей этого человека — одного звали Джефф, другого Тони, — несмотря на то, что их родное правительство сделало из них заключенных, записались добровольцами в армию, чтобы доказать всем япононенавистникам, что японо-американцы — хорошие американцы. Они сражались в 442-м пехотном полку в Европе — в бригаде, состоявшей из граждан США японского происхождения.

В конце 1944 года, рассказал мне этот мужчина, ему в Мансанар пришла телеграмма, где говорилось, что Тони погиб в сражении. Не прошло и недели, как он получил вторую телеграмму. О гибели Джеффа.

Когда война закончилась, мужчине разрешили вернуться в Лос-Анджелес. Но там у него ничего больше не осталось, а денег, чтобы начинать все сначала, не было. Он перебивался случайными заработками, скопил небольшую сумму и с остатками семьи перебрался жить на Гавайи. Теперь он работал мастеровым. Он сказал, что никогда не сможет разбогатеть, занимаясь этим, но — добавил — и с голоду тоже не помрет.

Солнечный шар на горизонте сел в воду.

Мужчина поднялся с песка.

— Всего тебе хорошего, братец. — И пошел дальше по берегу.

Я пробыл на Гавайях еще три дня. Нельзя сказать, чтобы мне там очень понравилось.

Я вернулся в Нью-Йорк. Все осталось таким же, каким и было до моего отъезда, только теперь город окутывала дымка неизвестности. Я не знал, когда ко мне заявится — если заявится — Дайтон с новым требованием денег. Я не знал, позвонил ли Фрэнк кому надо, сумел ли договориться с кем-нибудь, кто потолкует с моим мучителем-деревенщиной. Потолкует с ним разок-другой, пока тот не унесет свою бледную задницу восвояси, за линию Мейсона — Диксона [54] Линия Мейсона — Диксона — граница штатов Мэриленд и Пенсильвания, разделявшая Север и Юг, свободные и рабовладельческие части страны. , и никогда больше не явится по мою душу, выцыганивать мои бабки.

И вот, ничего ни о чем не зная, я попытался продолжать жить обычной жизнью Джеки Манна, что мне удавалось довольно скверно. Я никак не мог отделаться от призрака того красношеего ублюдка, вскочившего мне на спину. Я не раз тянулся к телефону, чтобы позвонить Дайтону, выяснить, приходили ли к нему, говорили ли с ним, но всякий раз одергивал себя. Если он все еще в городе, какой толк ему звонить, напоминать, что Джеки Манн, человек-банк, здесь, рядом, и в любое время готов выдать ему наличные? Меня будто парализовало. Я не мог двинуться с места и даже не понимал, в какую сторону следует двигаться. Все, что оставалось, — это сидеть, ждать и надеяться, что каждый новый день, не приносивший никаких вестей от Дайтона, приближал меня к тому времени, когда я совсем позабуду о нем.