Геннадий Лазарев - Боль

Вот повозка натыкается на подъем, вот увязает в песке по самые оси.

— Выходи! — командует военрук, и из тенечка понуро выползает отдохнувшая бригада.

— Отдышались… — советует военрук, перебрасывая через плечо вожжевую лямку. — Напружинились! И-и — раз!

Рывками, чуть ли не на руках, груз пядь за пядью перемещается к заветной вершине. Торчат зенитками оглобли, поскрипывают давно не смазанные колеса. Мальчишки, выбирая местечко поудобней, копошатся, сердятся, плюются, норовя тайком хоть на минутку ослабить напряжение в мышцах, но телега, как живая, тут же мстит за неуважительное к себе отношение и тянет назад, но назад никак нельзя, и от потери равновесия рабочий люд шлепается мордой в горячий песок, испуганно вскакивает и снова вдавливается плечом в гладкую неласковую раму телеги.

Наконец, передние колеса на полоборота за гребнем бархана — все! Но лопается на плече военрука лямка…

— Рас-со-сре!… Рас-со-сре!… — срывающимся голосом истошно орет военрук. И все понимают, что он в силу своего армейского воспитания простенькое, но неуставное слово все равно не скажет, и нечего ждать, а надо разбегаться. Телега, покачиваясь и щедро одаряя рабочий люд плахами, величаво скатывается на исходный рубеж.

— Сосредоточились! — через минуту приказывает военрук. — Отдышались! И-и — раз!

И уж небо кажется с овчинку, и ужасно охота испить студеной водицы, и жалко себя до невозможности.

— Что вы заладили: раз да раз? — отплевываясь песком, ворчит Венка. — Скомандуйте нашим, родненьким: и-и — пять!

— А ты прав, пожалуй, Смеляков… — смахнув рукавом гимнастерки пот со лба, соглашается военрук. — Напружинились! И-и — пять да опять! И-и — пять да опять!

Под вечер военрук заподозрил, что в бригадах произошли замены, будто кого-то из мальчишек не хватает. Когда разобрался, было уже поздно.

На дороге показался со своим велосипедом Левушкин. Рядом с ним понуро плелись Венка и Мурзилка.

— Что ли твои атаманы? — вместо приветствия спросил Левушкин.

Военрук промолчал, прикидывая, отчего у ребят вздуваются рубахи, перепачканы руки, и вообще, — что заставило председателя бросить колхозные дела?

— Вытряхивайте! Чего присмирели? — приказал Левушкин. — Похвастайтесь добычей, пир-раты! Еще двое были, так те сбежали…

Уловив в его голосе обеспокоенность более тем, что «двое» сбежали, а не от содеянного ими, военрук успокоился. Но ненадолго. Когда на песок посыпалась картошка, бурая, будто только из погреба, он не на шутку испугался. «Неужто обворовали кого!?»

— Представляешь, лейтенант, до чего додумались? Сделали подкопы под всходами и поотрывали семенники. Ну не разбойники, а? Ведь проку от нее, засолоделой, ровным счетом никакого! Одна вода… И всходы погибнут, если корневая система нарушена!

— Не нарушали мы… — вякнул Венка.

— Я тебя прошу, лейтенант, прими меры. Ведь не меньше сотки, наверное, пропахали! Им бы в саперы в самый раз…

— Соберем собрание, — пообещал военрук, — обсудим…

— Во-во! Особенно тех двоих, что сбежали! — уточнил председатель. — А этих… Этих я вроде перевоспитал, пока по этапу гнал.

У ребят, было видно, отлегло от души.

— Дядь, можно все ж возьмем, а? — осмелев, спросил Мурзилка.

Председатель помолчал, отвернувшись; потом проговорил опавшим голосом:

— Потерпи малость, сынок! Свежая, даст бог, пойдет скоро…

Когда мальчишки ушли, добавил обеспокоенно:

— Я что пришел, лейтенант: в низинах, где повлаже, грибы пошли. Объясни своим, чтоб ни-ни: это все поганые.

Вечером от прибывшего состава отцепили три платформы. В кондукторе Венка узнал Пантелея Петровича, который бывал у них в школе на утренниках и рассказывал про гражданскую войну.

Поздоровавшись с военруком за руку, Пантелей Петрович громко, чтобы слышали все, предупредил, что с сегодняшнего дня платформы будут подавать ежедневно. К ночи, когда поезд пойдет обратно, они должны быть загружены.

— Вы человек, я вижу, военный, — заключил он, обращаясь к военруку, — должны понимать — дело серьезное: паросиловой цех обеспечивается с колес. Директору лично о каждом вагоне докладывают…

Погрузку заканчивали при свете костра. Уж не было сил таскать осточертевшие за день дрова. Выстроившись цепочкой, передавали метровые плахи из рук в руки.

Работали молча. Поэтому еще издалека услышали чуть различимое поскрипывание. Постепенно проявляясь, из темноты выползла повозка: похожий при неровном свете костра на огромного жука бык тянул заунывно поскрипывающую телегу; рядом шагал, намотав на руку вожжи, босоногий паренек лет двенадцати.

— Здравствуйте… — несмело поздоровался паренек. — А кто тут у вас будет лейтенант?

Военрук подошел. Ребята, пользуясь моментом, побросали работу.

— Слушаю вас, товарищ генерал! — отрапортовал военрук, надеясь шуткой поднять у ребят растраченную за долгий день веселость. И ребята, которые были поближе, действительно, рассмеялись.

— Чего заржали? — возмутился паренек. — Мне, знамо дело, до генерала далеко. Зато папка, пишет, — в сержантах! Так-то! Что ли ты лейтенант? — спросил он снова, и военрук улыбнулся, уловив в выговоре мальчишки председательскую манеру спрашивать.

— Я же доложил…

— Тогда принимай! Дяденька Дементий сам все дворы обошел. «Вези, — говорит, — Захарка! Туго у лейтенанта с провизией!»

Паренек подошел к телеге, сбросил на землю увесистый куль из рогожи. По тому, как тот смачно припечатался к земле, у военрука сладко екнуло сердце: картошка! Потом из-под вороха соломы достал корзину с яйцами. Потом — флягу.

— А это молоко будет! Советую отведать сразу, пока парное. К утру сквасится. Можно, конечно, мокрыми тряпками обложить да на ветерок. А еще лучше лягушку бросить. Тогда ему совсем ничего не станется. Дак где ее теперича поймаешь, лягушку-то?

Захарка продолжал говорить, жестикулируя, но его не слушали. Смотрели то на симпатично поблескивающую в пламени костра флягу, то на белые-пребелые, как береста молодых берез, яйца, то на такой многообещающий куль. Смотрели и думали… Думали, наверное, не об этом, будто с неба свалившемся достатке, а о дяденьке Дементий, строгом председателе, который днем стегал двоих на картофельном поле лозиной, а вечером — вот, пожалуйста…

— …с молоком у нас туго, — говорил Захарка, — сдаем все для госпиталя. Дяденька Дементий сказал, что через денек еще чуток выкроит… Я покуда у вас побуду… Подмогнем вам маленько. Я дак думаю, успею перевезти возиков… пять…

Шарахнулся в оглоблях задремавший было бык.

— Пять! Пять! Знай наших! — заорали ребята. — Даешь пятерку — и никаких гвоздей!