Геннадий Лазарев - Боль

Зашептались в ротах о круговой обороне. Раз уж выпала судьбина, так хоть подороже жизню отдать за царя и отечество. Иного мнения, однако, был полковой командир. У него приказ: сохранить полк и довести обоз в нужное место и к нужному часу.

В тех краях темнеет мигом. Цигарку сворачивал днем, докуривай ночью. Выставили боевое охранение, разбили лагерь. Япошки тоже не дураки: кто же ночью воюет? Для острастки тресканут из пулемета: тута мы, дескать, и снова тихо.

Полковой собрал господ-офицеров, покурили, потыкали саблями в лед. Потом фельдфебели довели приказ: «Коней распрячь, повозки разгрузить и по две в ряд в речку!»

Так и сделали. Но на середине стали телеги уходить под воду. Все ж таки не зря у нее, у речки, берега крутые.

Подошел полковой:

— Ну что, братцы! Обхитрим япошку! Только, чур, патроны беречь пуще глаза! Чтобы все до одного ящичка! Кто мы без патронов, верно? Поручик, — обратился он к начальнику обоза, — чем еще богаты?

— Неприкосновенный запас овса, господин полковник! Несколько подвод сухарей, галеты…

— Вот и прекрасно! Неприкосновенный потому так и именуется, что к нему без нужды прикасаться не должно. Овес, поручик, беречь! Все остальное — да простит меня господь! — на переправу. Выстелить досуха! В такую пору за солдата с мокрыми ногами никто и полушки не даст. А без галет петербургских денек-другой — живы будем, не помрем. Так что ли, братцы?

Перевели коней, перетащили телеги с ранеными. Перенесли все до единого ящика с патронами и снарядами.

Он среди первых вел по шаткой переправе навьюченного ящиками коня и молился. Не мог он, солдат по нужде, хлебороб по духу, простить ни полковнику, ни себе дьявольского хруста у себя под ногами и под копытами своего коня! То похрустывали не успевшие размокнуть сухари. Сухари из трудного хлебушка.

Но ведь оторвались, ушли все ж таки от япошки!

И он, когда к исходу третьих суток неожиданно завидел над склоном дальней сопки дым костров, зашелся радостью, что жив. И еще больше зарадовался за тех, которых вынесли и которые теперь на повозках плакали, не таясь, в колючее сукно своих шинелок.

— Не томи душу! — сказал старик сурово, — Начинай! Ишь, как буравит!

Начальник молча тронул его за руку.

— Распрягай! — скомандовал. — Телеги одна к одной и — по сигналу!

Рабочие кинулись к повозкам.

— Де-да-а! — бежал и по-бабьи скулил жиденький мужик в заплатанных штанах. — Деда Архип, ты аль рехнулся? Хлебушек ведь, хлеб — ты аль забыл? Ведь по зернышку… А ты — в пруд, карасям, а?

— Охолонь, Санек! Охолонь… — заторопился старик. — Хлеб одно, город другое. Хлеб вырастим, были бы руки. А город, его сто лет строили. Там люди, Санек! Малые дети… — Глянул, что заводские уже выстроили повозки вдоль плотины и ждут сигнала, подошел к начальнику; проговорил, будто вынес себе приговор: — Не медлей! Не медлен…

Завертело, закружило в водовороте повозки, прижало к трубам, корежа и ломая.

«А-а-ах!» — выдохнула толпа, когда мешки последней проклюнулись из воды крохотным островком. Значит, пусть в одном месте, но выросла перемычка! Выросла! Значит, есть за что зацепиться!

Посыпались в воду камни. «Быстрее! Быстрее!» А рабочие уже подкатывали еще десяток повозок.

Когда растаяла пена, увидели: по центру и слева перемычка замкнулась. Осталось нарастить ее. И там в пять цепочек, как по конвейеру, передавали из рук в руки камни из отвала.

Однако поток, беснуясь, обрушился на стенку дупла сбоку, справа. Он слизывал плотину вдоль берега как струйка кипятка головку сахара. В провал теперь мог, пожалуй, вместиться паровоз. И свод не выдержал, рухнул. Безобразно ощетинившись шпалами, над потоком провис скелет узкоколейки.

Все, кто был на плотине, понимали: обезумевший пруд усмирить нечем.

Начальник осознавал опасность как никто другой. Его не пугали ни предстоящие дознания, ни расследования. Знавал вещи пострашнее. Не раз над головой свистели пули, металась перед глазами шашка белоказака. Для себя он давно уяснил, что страшна не смерть, страшны бесчестие, позор. Об этом и думал, представляя, с каким укором будут смотреть на него лишенные крова люди: «Не сумел… Не смог… Э-эх!»

Сзади вдруг тревожно Заржал конь, и он вздрогнул от пронзившей его мысли. Обернулся. Кони беспокойно пофыркивали и пугливо прядали ушами.

В воспаленной надеждой памяти вспыхнула в гнетущих подробностях кавалерийская атака: тачанка с осатаневшим от горячей пули коренником летела в безумном карьере к яру…

Сердце заторопилось. И, как всегда случалось в сабельных атаках, мучительно знакомо припомнилось не ко времени тихое после грибного дождя утро…

…Смастерил раз лук. Нашел в плетне тугой кленовый прут, свил из конского волоса тетиву.

Ребята завидовали. Еще бы! За двадцать шагов он всаживал стрелу в лапоть, подвешенный к заплоту.

В то утро подкараулил скворца. Охваченный азартом долгой погони, натянул тетиву. Стрела со свистом вспорола воздух, скворец бесшумно упал. Ликуя, он подбежал. Но странное дело — радость победы угасла, как только почувствовал на ладони робкое тепло.

Вспомнил, как мать выхаживала слабеньких цыплят. Взял клюв скворца в рот и стал помогать ему дышать и пускал слюну. Но птица, еще теплая, была мертва.

Он заметался по двору и спрятался в сарае за поленницу. Ему хотелось убежать от себя.

Много лет спустя добрый конь вынес его из сабельного ада в степь. Там, придя в себя, катаясь по земле и воя от боли, он понял вдруг, что и сам-то, как та несчастная пичужка, — жалкая, ничтожная частичка огромного и вечного Живого.

Как это гнусно — покушаться на Живое! Однако когда над головой занесена казацкая шашка — словом не заслониться. Когда горит крыша, в горнице сидеть у самовара вроде бы ни к чему.

Это так… Но не сам ли он породил сегодняшний пожар? Разве не он недели две назад собственной персоной буквально надрывался в старании протащить на исполкоме решение о приостановлении на плотине профилактических работ?

После засушливого, по сути голодного года выдался хороший урожай. Каждый день на элеватор из соседних деревень прибывали сотни подвод с зерном. Рабочих рук не хватало, и он, кроме прочих мер, предложил направить на элеватор бригады, которые по просьбе настырного зануды-гидролога все лето копошились около вешняков. Что они там делали — неизвестно: то ли укрепляли берег, то ли ловили в норах налимов… Гидролог, вечно небритый запойный мужичонка, слезливо просил на исполкоме продолжить работы, канючил денег и предостерегал о какой-то страшной беде, а он, как человек, облеченный немалой властью, гнул свою линию. «Бюрократы! Перестраховщики! — пошумливал и на бедолагу-гидролога, и на сомневающихся членов комиссии. — Сохранить урожай до единого зернышка — вот политическая сверхзадача момента!»