Михил Строинк - Как если бы я спятил

Из «Радуги» просто так не выпускают. Тебе разрешают покинуть больницу только при наличии «социальной сети поддержки». Это больничный термин, подразумевающий надежное окружение: друзей, родственников, на которых можно опереться. Люди, которые о тебе позаботятся, если ты снова свалишься в пропасть.

Друзей у меня нет. Во всяком случае, уже нет, ведь я отлично понимаю, что Грегор и Флип косвенно связаны с тем, кем я был во время совершения преступления. Когда-нибудь я к ним вернусь, но сближаться с ними, пожалуй, не стоит. Значит, остаются родители.

Вот почему я так плохо спал и беседую сейчас со своим отражением в зеркале. Сегодня я увижусь с родителями и страшно мандражирую по этому поводу. В последний раз я испытывал нечто похожее, когда сдавал экзамен по плаванию. В одежде, готовый прыгнуть на глубину [53] Третья ступень экзамена по плаванью в Голландии сдается в верхней одежде. . Не знаю, отчего вдруг именно этот эпизод возник в моей голове, но я четко помню, как стоял там тогда. В неудобном облачении, продрогший, предпоследний в группе. Полный решимости выплыть во что бы то ни стало. Мои родители сидели на трибунах среди публики. Я не осмеливался на них смотреть. Я боялся, что завалю экзамен и разочарую их. Специально для этого события они купили мне одежду полегче, из синтетики.

Я уже давно не общался с родителями, и они ничего не знали о моем лечении. И о моем признании. Мне пришлось выложить им все по телефону. По-другому не получилось, мне ведь все равно надо было договориться с ними об этой встрече. Когда я в первый раз набрал их номер и никто не взял трубку, я почувствовал странное облегчение. И тут же позвонил снова. Если их не было дома, я мог бы оправдаться, что, мол, пытался дважды связаться с ними. Но в этот раз к телефону подошла мама. Заикаясь, я сбивчиво поведал ей обо всем. Положив трубку, я разрыдался от стыда. Мне беспредельно жаль мою мать. Внешняя оболочка любой истории для нее важнее содержания, и теперь у нее сын уголовник. К тому же насильник. Наркоман и психопат. Трудно представить себе, до чего же ей сейчас паршиво.

Доктор Мандерс и доктор-неумейка поддерживают мое предложение встретиться с родителями у них дома. Им любопытно взглянуть на частичку моего прошлого, да и родители будут чувствовать себя не так скованно. Слава Богу! Меня трясет от одной мысли увидеться с ними в больнице. Я и так сгораю со стыда — свидания в больнице я бы не вынес.

На общественном транспорте мы отправляемся в Бюссум. Наша троица, несомненно, самая чудная компания на всем центральном вокзале Утрехта. Мы движемся как черепахи в этой толчее. Торопятся все, кроме меня. Я с любопытством озираюсь по сторонам. Скорее всего, я излечился от своего болезненного страха перед единообразием и начинаю различать в этой огромной массе множество деталей. Разношерстные индивидуумы складываются вместе в пеструю картинку, которую мне хочется запечатлеть на холсте.

Поездка на электричке контрастирует с цветастой вокзальной суетой. Размеренный ритм зеленых лугов, разделенных канавами на равные части, убаюкивает и дает простор для собственных мыслей. Жаль, что я раньше не понимал, как же здорово путешествовать по железной дороге. Если приглядеться, произведения искусства подкарауливают нас на каждом шагу. Красочные точки людей в толпе — это Ван Гог. Зеленые равнины — Мондриан. Наконец-то я больше не думаю о стыде.

В Бюссуме, правда, мне снова не по себе. Воспоминания диссонируют с реальностью: новые ротонды у старых зданий, какие-то неизвестные мне люди, разгуливающие по улицам со своими, столь же неизвестными мне, домашними питомцами. В какой-то момент я до смерти пугаюсь — мне кажется, что я увидел знакомого. Но ведь здесь все на одно лицо — об этом я совсем забыл. Наяву все выглядит меньше, чем в моей памяти. Я так увлечен изучением окрестностей, своих родных пенатов, норовя в то же время не попасться кому-нибудь на глаза, что, словно путешественник-исследователь, прохожу мимо родительского дома. Доктор-неумейка окликает меня. Мой выход. Я готов нырнуть на глубину.

На ногах пудовые гири, я топчусь на крыльце и наконец звоню. Через окошко видно, как мать уже поджидает нас за дверью. Должно быть, она заприметила нас издалека. Она, даю голову на отсечение, нервничает больше меня. У нее дрожат руки, когда она открывает дверь. Она по-прежнему учтива и почтительна, но тут отбросила свою гоойскую сдержанность. Она обхватывает мое лицо, целует и крепко обнимает. Лишь спустя вечность я отваживаюсь ответить на ее объятия. Мне больше не грустно, но и радости особой нет, скорее — надежность и смирение.

Отец сидит в своем кабинете, но, завидев нас, поднимается к нам навстречу. Решительно прошествовав мимо доктора Мандерса и доктора-неумейки, он не колеблясь тоже обнимает меня. Ну, вот и слезы.

Дома мало что изменилось. Нас угощают кофе в гостиной. Родители пользуются гостиной только по особым случаям. За кофе ораторствует доктор Мандерс. Тактично и вежливо он рассказывает о моем лечении, стараясь создать благодушную атмосферу.

Когда речь заходит о моей настенной росписи, я странным образом испытываю чувство гордости. Своими воздушными зверями я никогда не гордился, роспись стены — гораздо более серьезное достижение. Мать хотела бы посмотреть, что получилось, и я сразу паникую.

— Вообще-то мне не очень хотелось бы, чтобы вы приходили в «Радугу», мам. Вам там не понравится. Я попробую сделать фотографию.

Дальнейшая беседа в основном касается моего будущего. Мы обсуждаем, какая роль будет отведена в нем моим родителям. После кофе мама показывает гостям дом, а я остаюсь наедине с отцом. Он подливает нам обоим кофе и тяжело вздыхает.

— Ну как, Бен? Ты изменился? Ты чувствуешь, что стал другим человеком?

В его голосе слышна озабоченность. Вероятно, рассказ доктора Мандерса подействовал на него сильнее, чем я предполагал. Я-то его уже не раз слышал, и сам я его соавтор.

— Я изменился, пап. Хочу наконец стать человеком. Я обязан это сделать. Это важно. Я не чувствую себя как-то иначе. Впрочем, да, я немного волнуюсь. Здоровое напряжение. Ведь сейчас мне предстоит перейти от слов к делу.

Отец в ответ только кивает и направляется к кофеварке. Он пьет кофе, как я: как будто от этой чашки зависит его жизнь.

— И ты не примешь от нас никакой помощи? Мы совсем ничем не можем помочь? Ты уверен?

— Да, папа. Я должен сделать это сам.

Отец вздыхает. Я узнаю этот момент, это ощущение. Сейчас он сменит тему. Он часто так поступает, когда чувствует себя не в своей тарелке.

— Но если у вас найдется старая кушетка или кровать, то я с удовольствием ее у вас одолжу для моей новой квартиры.