Николай Псурцев - Тотальное превосходство

не знаю, как другим, но мне кажется, да более того, я просто в таком утверждении убежден, что на этом свете так захватывающе жить;

в желудке, в кишечнике собрался воздух, искал выхода, копился возле дверцы заднего прохода, рвался наружу, злобно и истерично галдя; призывая в помощники боль и провокационные запахи, сопротивлялся, как мог и как умел, моему решению до поры до времени за пределы своего организма бунтующий и безобразничающий воздух ни под каким, даже пусть под самым на первый взгляд резонным и достойным предлогом не выпускать.

Песни под дождем — это так романтично. А танцы под дождем — это так возбуждающе.

Я гляделся в крышу автомобиля, как в зеркало. Видел свои ноздри, свой подбородок, нижние краешки мочек ушей, свои подошвы и растопыренные пальцы обеих рук.

Джин Келли, Фред Астер и Грегори Хайнц, конечно же и Михаил Барышников, разумеется, да еще и многие-многие другие, разные, обученные и тренированные, без всякого сомнения, танцевали свои великие танцы гораздо лучше, чем я свой нынешний, и интереснее, и обаятельнее, и эротичнее, да-да-да, но у меня тем не менее и несмотря, ко всему прочему, на то, что я вообще в своей жизни сегодня танцевал в первый раз (имеется в виду один, импровизируя), получалось все, как это ни странно, не так уж и плохо.

Мужчина и Женщина, те самые, обнаженные, вымоченные в дожде, просветленные, не остывшие еще от сотворения наслаждения, жаждущие повторить это наслаждение еще раз, и еще раз, и еще много-много раз, вслед за мной теперь тоже, расплескивая влагу вокруг себя фиолетовым веером в свете уличных фонарей, и окон домов, и безвредно-цветастой рекламы, втянули себя без всякого сопротивления в протяжный и плавный, томный, дурманящий танец. Сеяли Желание в проходящих, и проезжающих, и стоящих, проползающих, удивленных и враждебно настроенных, равнодушных и неожиданно заинтересованных. Дарили всем-всем-всем, независимо от их настроения, расы, национальности, пола и вероисповедания, наличия или отсутствия денег, стремления к Жизни или стремления к Смерти, понимания или непонимания необходимости полной и ярко выраженной самореализации в отпущенный Высшими Силами срок пребывания на этой земле, дарили всем-всем-всем ощущение безоглядной, волнующей, ничем, никем и никоим образом не ограниченной Свободы.

«Хаммер» подался назад, а я полетел вперед. Он вдруг стронулся, он вдруг шевельнулся! Может быть, до этого водитель обыкновенно дремал, либо пребывал без сознания по причине, например, сердечного или инсулинового приступа, а не исключено, что и дотошно раздумывал — только и всего-то — над тем, а как же ему все-таки со мной поступить в данном случае: плохо, хорошо или талантливо? А может быть, все даже и еще гораздо банальнее — он просто разговаривал с кем-то по телефону. И все…

Воздух из желудка и кишечника вышел весь без остатка — на тот конкретный момент, — ясное дело, не обсуждается.

Звук потряс и меня, и всех рядом живущих, звук совершенно не походил на человеческий — так плачут слоны, так тоскуют гиппопотамы.

Вырвавшееся вместе со звуком жаркое, плотное облако строгого и сурового газа, несмотря на ветер и дождь, я думаю, еще долго и беспощадно косило по улицам и площадям несчастных московских граждан…

Сердце скакало по ребрам. Тяжело и беспорядочно. Будто пьяная и оттраханная накануне всласть и с оттягом, кем-то, большими мальчишками например, неважно, первоклассница решила вдруг, очумевшая в одночасье от счастья и боли, поиграть в стандартно-тривиальные классики…

Мелодию Ришара Кошиянте отчетливо вышибло из головы, а слова, в свою очередь, разметались какие куда, как осколки оконного стекла после выстрелов или взрыва. Я пытался поймать их, и слова и мелодию, хватал их руками, прикусывал ртом, тянулся вслед им, уходящим и убегающим, ушами и носом, надеялся, что смогу хоть ненадолго удержать их жестко и решительно смыкающимися веками… Но тщетно. Но бесполезно.

От бессилия, безнадежности и тоски уронил голову на лобовое стекло неприступного «хаммера», лицом вперед, не затылком, не висками, сверху вниз, от крыши в сторону капота. Дворники били меня по щекам. Больно. Однако приятно. Я лизнул стекло, тронутый осторожно и опасливо неожиданной жаждой, и заулыбался удовлетворенно. Больно, однако приятно.

Я — дитя. Я — младенец. Я — грудничок. Я упал и будто бы родился наново. Мне было мокро, холодно и неуютно. Так можно и умереть. От разочарования и обморожения. И незащищенности. Совсем недавно еще я чувствовал себя в полной безопасности, а теперь вот меня может обидеть каждый. Еще какие-то секунды назад я млел от тепла, а теперь вот дрожу болезненно и безобразно. Я надеялся, что новый мир будет лучше, чем тот, в котором я пребывал после своего зачатия, или хотя бы таким же, а он оказался неожидаемо свирепым, жестоким и гневным… Так было на самом деле — когда-то, три с лишним десятка лет назад, так случилось сегодня опять.

Песню украли у меня. Обидно. А до этого сбили меня с ног. И вынудили вслед снова пережить свое собственное рождение — не так остро, конечно, как в первый раз, но все-таки тем не менее убедительно ощутимо. Но ни радости мне такое переживание не принесло, ни печали. Я не сожалел о том, что родился, но и удовольствия от того, что однажды это произошло, я не испытывал тоже. Повторение ощущений своего первого и на сегодняшний день последнего, как я понимаю, рождения просто очередной раз подтвердило мне, что я все еще до сих пор продолжаю жить и что я все еще до сих пор так и не умер…

Я видел сейчас все наоборот. Как младенец — определенно. Все предметы, и люди, и дождь в том числе, представали перед моими глазами перевернутыми. Машины ехали вверх колесами, люди шли вверх ногами, а дождь не падал, как ему положено по закону, а поднимался вверх в противоположность своему обыкновению — как ему в соответствии с тем же самым законом не полагалось совсем…

Водителя, сидевшего за рулем нераспечатанного до сего часа «хаммера», я видел тоже, разумеется, наоборот… Но я его видел, мать его, видел! Через лобовое стекло. Оно оказалось более прозрачным, чем стекла боковые… Внизу лоб, вверху подбородок. Волосы подо лбом, седые, клочкастые, наверное, сальные, наверное, нечесаные, наверное, немытые, рот под подбородком, наверное, слюнявый, наверное, беззубый, наверное, мелкий…

Все неправда!

Он великолепен, этот самый водитель молчаливого «хаммера»! У него безупречные волосы, и у него идеально начерченный рот. И вообще — он строг и мужествен и одновременно лукав и усмешлив. Он много знает и о многом успел подумать. Он наслаждается жизнью, и он в каждую секунду готов умереть. Он точно представляет, кто он такой, и он, без всякого сомнения, контролирует каждый свой шаг… Он великолепен — это действительно так!