Николай Псурцев - Тотальное превосходство

Я не мог поверить!.. Мне казалось, что я сплю и вижу сны. Умереть, уснуть и видеть сны — что-то в этом роде. Только я пока был еще жив… Мне чудилось, что меня затискали и затолкали галлюцинации. Мне мерещилось, что я — это не я, а некий неизлечимый мудак, совсем не по праву обретший когда-то жизнь на этой земле!..

За рулем сурового «хаммера» сидел мой Старик! Да, да, именно тот самый Старик, изображения которого таились сейчас в багажнике моего японского автомобиля, три портрета которого, вынуждающие меня до слез желать жизни и до боли мечтать о смерти, я хотел сегодня где-то припрятать, далеко, глубоко, но только с условием, чтобы когда-нибудь тем не менее мне можно было бы их очень непросто найти…

Неужели я на самом деле видел только что перед собой того самого своего Старика?! Но это исключено! Но такого не может быть!

Но все-таки такое случилось… Небывалое бывает — это уже, по-моему, Петр I. Внутри неприступного (недоступного) «хаммера» и правда сидел мой Старик.

Я тяжело и грозно уронил кулаки на стекло. Матерился, ярился. Пробовал прогрызть зубами в стекле дырку, пытался расплавить стекло хлещущим обильно и неудержимо из моих глаз пламенем, выдувал из ноздрей напористо и сосредоточенно воздух, желая таким образом заставить стекло поддаться, прогнуться и лопнуть или, по крайней мере, хотя бы треснуть, хотя бы…

Дождь по-прежнему старательно избегал соприкосновения со мной. Небо сочувствовало мне. Мне даже казалось иной раз, что оно что-то нервно и тревожно кричит мне в самые уши, вроде как предупреждает меня о чем-то, вроде как хочет от чего-то меня уберечь…

«Хаммер» подло и нагло выскользнул из-под меня — взяв с места предельную для мощности его двигателя скорость. Асфальт стремительно поднялся ко мне снизу и бесцеремонно пхнул меня по ногам, по животу, по груди, по разжатым ладоням рук, по подбородку, по губам, весомо, больно… Я хотел было подняться — я был в состоянии, — но дождь меня тотчас прибил обратно к земле.

Небо теперь отчего-то перестало меня поддерживать. Видно, я сделал что-то не так. Верно, я в чем-то его не послушался. Судя по всему, мне следовало бы, конечно, отнестись к его предупреждениям с большим вниманием. И пониманием. И почтением… Но человек глуп. Он редко слышит даже себя самого.

Кто-то крикнул из какой-то машины, из проезжающей мимо, или из той, что остановилась рядом, руководимая своим любопытствующим хозяином, кто-то высек из себя ослепительно и обжигающе, что я пидор сраный и что мне на х… надо оторвать сейчас все, что можно мне вообще оторвать, а кто-то прицельно и сугубо принципиально метнул-швырнул в меня пустой бутылкой, хорошо, что пустой, дай бог ему за это здоровья и счастья; бутылка попала мне в нижнюю часть подбородка, рассекла кожу — дождь промыл рану, кровь смешалась с водой, боль растворилась в негодовании.

Подтолкни падающего, убей ближнего — светлый, восхитительный Ницше! Я не падающий, и я вовсе никому не ближний… Мои веселые соотечественники, те самые, что орали сейчас мне про мою сексуальную ориентацию и которые только что кидались в меня бутылками, бутылкой, вряд ли поймут когда-нибудь то, о чем я в эти минуты подумал, ну а если я им что-то все-таки, несмотря ни на что (несмотря на их невежество, на неукротимое и сверх меры агрессивное стремление к бездумию, несмотря на многомесячные холода, от которых коченеют их воля и их устремления, и т. д. и т. п.), объяснить и сумею, то вряд ли они тогда со мной и со сделанными мною выводами отыщут возможность для себя согласиться…

Нет, с нескрываемым возмущением заявят они, они вовсе даже и не собирались подталкивать падающего, а уж тем более этого падающего, то есть, собственно, ближнего своего убивать, это же ведь скверно, это же ведь дурно и вообще противоречит законам христианской и уж тем более православной морали, они просто банально и привычно желали согнать меня с мостовой, чтобы я не мешал их проезду, чтобы я не нарушал их спокойствия, пусть ненастоящего, пусть иллюзорного, а грубы и непримиримы так были, то тоже в действительности оттого лишь всего, что и с ними самими точно так же ведь все и всегда обращались, считали их за говно, за пыль, за ничтожество, никто и никогда в них не видел людей (не Америка, мать ее, чай), и не слышал, и даже подобного не предполагал…

А почему, спрошу я тогда их, эти так называемые все столь брезгливо, пренебрежительно и уничижительно к вам относились? И отвечу им сам, даже и не пытаясь дождаться их робких, нелепых и несвязанных слов. А потому, что вы сами — искренне — никогда за людей себя не держали. Были твердо уверены — в самой глубокой своей глубине, — что вы и вправду говно, и пыль, и ничтожество… Круг замкнулся. Все просто.

Но грозили они мне оторвать у меня все, что оторвать у меня возможно, и запустили остервенело в меня бутылкой тем не менее всего-то лишь оттого, что неосознанно, но безоговорочно вместе с тем подчинились инстинкту — подтолкни падающего, убей ближнего… О, если бы эти люди творили такое сознательно и контролируемо, они все, без всякого тогда исключения, имели бы полное право называть себя и считать себя безусловно Великими!

Я не падающий, и я никому не ближний…

Взял себя за волосы, поднял с асфальта (с благодарностью вспоминая Распэ), подошвы ботинок утекали назад вместе со скользкой водой, не боялся упасть и потому не упал, выпрямлялся, держа, как положено, равновесие, капли — собственность дождя — высыхали на мне тотчас, как только ко мне прикасались: на раскаленном теле расплавленная одежда… Я догоню тебя, Старик! А если не догоню, то найду. Обязательно и непременно. Ты мне нужен. Я должен точно знать, кто ты такой, если ты, конечно, мать твою, существуешь на самом деле… Я должен точно знать, что я не больной. Или все-таки больной, как подобное предположение и ни печально… Но я должен знать определенно и это.

Разогнал ресницами и руками — и ногами еще усердно себе помог — пелену перед глазами, сотканно-связанную из дождя, слез, выхлопных газов, телесных испарений, черной субстанции ненависти, осмотрелся по сторонам, ясно ощущая жестокую, мучительную и возбуждающую одновременно жажду действия. Жить — значит действовать, действовать — значит жить — это вроде как Сартр или, возможно, все-таки мой сосед — спившийся метеоролог Жан-Поль… Вытянул себя строго перпендикулярно земле, гордо, но не назойливо дотрагивался до всех и до всего заостренным, заточенным взглядом, люди корчились, автомашины ежились…

«Хаммер» увидел метрах в пятнадцати впереди от себя. Он просто стоял, мелко пузырящийся от усилившегося дождя, и все так же, как и прежде, как и несколько еще минут назад, когда он был ближе ко мне на те же пятнадцать метров, как и тогда, чугунно и скучно не шевелился.