Николай Псурцев - Тотальное превосходство

Стон мой восходит от живота. Горло раздувается — невозможно дышать. Ты труп, сука, ты труп!.. Не старшеклассники, а старшеклассницы. И не ради того, чтобы вытряхнуть из меня какие-то деньги, а ради того, чтобы просто хоть чем-то развлечься. Портвейн на девчонок влияет строже, чем на мальчишек. И я действительно мочусь в штаны. И не только мочусь…

Пустота ствола дышит то в сердце Кудасову, то в голову, в лоб, в оба глаза по очереди, в рот, то следует за кадыком, невольно, но нервно, то опускается к промежности, к коленям, дышит, дышит, задыхается, так же как и я, бесшумно, задавленно, протестующе, но воспитанно пока, но деликатно пока… Пальцы сплющиваются о рукоятку пистолета, лопается кожа, высовывается кровь, с охотой, но и с осторожностью, не обильно, ради приличия только — пока; указательный палец обнял спусковой крючок, греет его, душит его, толкает его — назад, раздутый, воспаленный, синий — больной от возбуждения и нерешительности. «Ты труп, сука! Ты труп, труп!» — шепчу я, съедаю пот с верхней губы, тру веки друг о друга то и дело, глаза щиплет, в них ураган словно густо задул, с песком, грязью и еще с чем-то мерзким, отвратительным и ядовитым… Вот сейчас, вот сейчас, вот сейчас… Пуля оторвет ему его вонючий член, или выдерет кадык, или расколотит череп на множество скользких, дымящихся, окровавленных кусков…

Пистолет падает вместе с рукой. Рука вздрагивает еще несколько раз. Кто-то другой внутри меня ей сигнал подал — знакомый мне, но не любимый мной. Я заматерился, выплевывая горькую слюну. Яростно, обжигаясь сам о себя, заколотил кулаками по коленям, по бедрам, полоскал лицо в теплом воздухе, веками хлопал звучно, как четырьмя жестянками, убивал зубами нижнюю губу, как приговоренную к смерти. Убийство — это же ведь на самом деле необыкновенно простая штука. Убивать легко — тем более тому, кто с инстинктом убийцы родился, и не с примитивным инстинктом, таким, как у всех, а с гипертрофированным инстинктом, довлеющим, доминирующим — я знаю, что это так, я чувствую, что это так, с довлеющим, доминирующим…

Кудасов все видел.

Он понял, что.

Ему это не свойственно.

Или было когда-то.

Он сам пуглив, но убить бы сейчас смог, хотя это дело сильных, тех, кто пугливость свою умеет давить — если не окончательно, то на время. Он сильнее меня, наверное…

Кудасов понял отчего. От несовершенства. Я мало работаю. Над судьбой, то есть над созданием обстоятельств, то есть над своей силой. Много сомнений. А значит, все еще по-прежнему много страха… Нет, нет, все херня, мало страха, и только на самом дне меня, глубоко и засекреченно! Тогда почему же я так и не выстрелил, мою мать, придурок, не требуемый самим собой же, некондиционный, но с умыслом неотбракованный (кем-то, чем-то), один из табуна?!

Кудасов поскреб воздух пальцами и сказал что-то короткое, громко, как выхаркнул непрожеванный кусок мяса, застрявший в горле, или прорычал нечто не по-русски, не по-человечески, пнул львицу мыском после…

Львица заширкала по полу когтями, поднимаясь, собираясь в прыжок, скорчила морду нелепую, вроде как грозную, взбесившиеся глаза нарочито тараща, вспухла, как надулась. Отняла себя от пола и вверх-вперед себя направила — в меня, на меня, и все быстро-быстро так случилось, что я не сумел даже с обстановкой освоиться, пистолет так и остался висеть на указательном пальце моей правой руки.

Я на ступню успел отступить, только-то и всего. Ни бежать ни стрелять. Рука вспомнила о пистолете не вовремя, опоздала. Я увернулся машинально и избежал потому столкновения с мордой львицы, уже заслюнявленной и закипевшей. Она толкнула меня лапами в грудь, в плечо. Платяной шкаф, набитый вещами до отказа, упал на меня — так я понял…

Падая, потерял глаза, они взлетели к потолку, все основательно осмотрели и потом снова вернулись на место — как на веревочках, точнее, как на резиночках.

Кудасов, как в масле выкупанный, потом измазанный, отражающий свет всеми частями тела, смотрел какие-то мгновения, невеликие, с любовью вслед поспешившей ко мне навстречу маленькой львице и после без промедления уже побежал к двери, смеялся, будто икал, когда бежал.

От маленькой львицы воняло — зло — свалянной мокрой шерстью, мочевиной, тухлым дыханием, прокисшим дерьмом и славно духами, не воняло, благоухало, пахло, кажется, «Ангелом» Тьерри Мюглера… Страх сам испугался и застыл где-то в середине меня. Не на дне уже, со дна поднялся, но до сознания не добрался… Я все понимал и в состоянии был принимать решения. Не дергался, не суетился, не паниковал, не отдавался безвольно и бессильно постороннему воздействию, набору обстоятельств, увлекающему маняще течению, сопротивлялся, дрался и, более того, знал сейчас, как сопротивляться и каким образом драться…

Вмял львице большой палец левой руки в глаз. Когти ее драли мой пиджак, до тела доставали хоть и ощутимо, но пока не больно… Глаз катался под моим пальцем, гуттаперчевый, не лопался, не плющился. Львица орала, зубами грохоча возле моего лица… Жалко мне ее. Без вины виноватая, использованная и выброшенная, обыкновенная несчастная женщина — только звериная, доверчивая, доброжелательная, податливая, без особого труда приручаемая, бедная, бедная…

Но моя жизнь со мной еще дружит. И может быть, даже любит меня. Так же, как и я ее — наверное… Надо будет после подумать… И правда, а стоит ли любить жизнь? Может быть, следует просто идти по Дороге? Надо будет подумать… Я хочу еще жить, то есть думать, смотреть, разрушать, творить, двигаться, изменяться и идти по Дороге, то есть поступать так, как должен (а это удовольствие! и какое!), и поэтому, как бы мне ни было жалко маленькую львицу, но я должен был нынче причинить ей несовместимый с ее здоровьем, благополучием, а возможно, что даже и жизнью, вред.

Я выстрелил ей под ребра, туда, где сердце, три раза, рука подчинялась на сей раз беспрекословно и с энтузиазмом. Львицу тряхнуло грубо и бесцеремонно три раза вслед за выстрелами, закорчило и погнуло потом. Она елозила на мне еще несколько секунд, удивленно и беспомощно глядя левым, не продавленным глазом в глаза мои, в оба, то в один, то в другой по очереди, не понимая, что происходит, спрашивая, и затихла затем, так ни о чем, судя по всему, и не догадавшаяся, умирая…

Увидел последнюю картинку ее сознания, кажется — заросший рыжими волосами Кудасов обнюхивает что-то ожесточенно у нее под хвостом…

Нет света почти, контрольные лампочки, как ночники, в коридоре, едва вижу свою тень, забыл о фонаре — потерял? подарил невидимому встречному? сознательно усложнял себе задачу? — отчего-то; спешил, но вокруг себя заметил свечение и потому понимал и видел, куда шел, я светился легко и неровно, как недобросовестно покрытый фосфором; здесь, в цирке, много неясностей, странностей, не чудес, но чего-то такого, что стимулирует воображение, например запахов, шумов, утаенных помещений, незнакомых предметов, неожиданных вспышек, то там, то там, то там, как бенгальские огни кто-то зажигает и гасит через мгновения, не исключено, что измазался где-то фосфором и вправду — или это я сам светился от нарождающейся святости или от пребывающей силы, — я меняюсь все быстрее и быстрее, я это чувствую.