Николай Псурцев - Тотальное превосходство

Ты труп, пришептывал, без ярости теперь и даже с сочувствием и без ненависти, это уж наверняка; ненависть всегда слабость, я добился понимания этого от себя — недавно, сострадание и доброжелательность к противнику — вот это настоящее; я убиваю кого-то или я просто, допустим, что-то делаю кому-то скверное, вовсе не потому, что не люблю этого кого-то или ненавижу, а всего лишь потому, что должен подобное сделать, обязан, вынужден, не имею права не действовать, такой мой поступок принесет пользу, он окажется правильным, востребуемым, ты труп, ты труп, ты труп… Теперь решусь. Рука, без сомнения, послушается. Она уже дрожит от нетерпения. Еще несколько метров. Совсем немного ступеней.

— Дети? Они же тоже умрут. Мне страшно производить их на свет. Пусть кто-то другой берет на себя эту ответственность. Я жесток. Но не до такой же степени, в конце концов. Мне их жалко. Мне их жалко. Мне их жалко. Как и себя… — Поднятые руки побелели и высохли, вены, жилки, сухожилия отвердели, вспучили кожу, пальцы, ладони меловые, совсем как гипс, может быть, умерли. — Влиять на мир, изменять его — также мудрое и божественное занятие… То-то и так-то было сегодня, и вчера, и позавчера, и сто лет назад, и двести, и всегда, а я сделаю по-другому, лучше… Могучее ощущение. Как такое осуществить?.. А у меня же ведь Дар! Я внушаю страх. Не всем, к сожалению, но многим и очень часто и, как правило, тем, кто решает… Размел цирк к е…й матери! Убрал всех. Видел, что тяготятся своим делом, мечтают о другой жизни и мужчины и женщины, смотрел на них всех и говорил с ними с отвращением, вялые, спят, ничего не желают… Набрал тех, в ком видел задор и движение… Нашел наслаждение и удовлетворение собой. Сделаю лучше… Изменять мир — значит тоже укрываться от неизбежного. Но укрываться таким образом — значит, во всяком случае, приносить вместе с тем и пользу — миру, себе, кому-то из людей, хотя бы одному… Когда энтузиазм прошел и пришла работа, выяснилось, что большинство из тех, кого я набрал, тоже на самом деле желают себе другой жизни…

Наступил на опилки, вот я уже рядом, ствол примеряю к промежности Кудасова, у руки нет возражений, и у пальца, и у плеча, и у глаза; скажи мне, где девочка, или ты действительно труп; молчу, только слушаю, говорить мне пока нечего, я не определяю повода; опилки принимают ноги с готовностью, уютно, ожидая, скромно, без звука; в какую сторону я ни отклонялся бы, Кудасов следит за мной глазами и зубами, торчащими меж губами, губы, натянутые вдоль десен, одеревенели, посинели, а руки, наверное, отваливаются уже вовсе.

— Не одержимы были, постны и притушены, приглушены, в глазах нелюбовь и безрадостность, говорят в свободное время о чем угодно, но только не о деле, мрачнеют, грустнеют, глупеют, когда вдруг вспоминают о деле. — Кудасов связал пальцы над головой, чтобы легче, наверное, удерживать их было наверху, локти сгибались то и дело, часто, связанные пальцы качались, как на ветру, и не тихом, но не падали тем не менее. — Кто-то из них короля в себе выращивал, кто-то ненаяву писал роман, другая рассказывала себе про любовь красавца-миллионера-интеллектуала с Восточного побережья, третий засматривался оцепенело на проезжающие черные бронированные автомашины с охраной, в воображении сидел внутри, говорил, важный, гордый, по всем телефонам одновременно, командовал. Все мудаки… Никто не понимал, что спички всегда лежат в кармане каждого из нас, надо только потрудиться достать их и зажечь…

Остановил себя там, где еще нет света, граница ясная, черное, белое, без теней, без полутонов, такой источник, высокие технологии, американское качество, а может быть и европейское, а может быть еще и советское, но качество, свет не рассеивается, идет плотный, насыщенный, дорической колонной, непривычно упитанным столбом; он, свет, будто от Бога исходит, можно задохнуться от восторга, оказавшись под ним, в нем, внутри него, я убежден, я бы задохнулся, но не насмерть, конечно, не позволил бы себе вот так просто; Кудасов не задыхается, но ему приятно, он чувствует себя там могущественным и на все способным; руки совсем истончились, я видел движение крови по их венам и артериям, кровь разного цвета, как и описывается в учебниках, темнее, светлее; изнутри колонны света не видно, мне казалось, того, кто стоит за ее границей, так оно и было, наверное, на самом деле, но Кудасов всякий раз поворачивал голову именно в ту сторону, где оказывался я, и сейчас вот он тоже смотрел точно на меня, несмотря на то что я и оставался по-прежнему в темноте, пусть, возможно, и непоправимо близко, хотя взгляд его, а я только недавно это заметил, минуту, меньше, нисколько на самом деле не сосредоточенный, не сконцентрированный, рассеянный, мутный, как у слепого.

— Не стоит бегать за призраками. Надо обыкновенно посмотреть в себя. Ты единственно реальный в этом мире. А значит, только ты и решаешь. Ненавижу тех, кто не знает, как реализоваться. Но не просто реализоваться, а правильно, то есть так, как следует по предназначению. Грезящие о другой жизни и ничего не предпринимающие для того, чтобы свою нынешнюю жизнь изменить, — сор. — Уголки губ Кудасова не падали, как приколотые булавками, невидимыми, поддерживали улыбку, но он злился, но он нервничал. — Они несчастны и бесполезны. Они вредны. Они бедны. Им ничего не интересно. Они ни во что не верят. Они не имеют стимулов. И не ищут их. Сонно принимают происходящее. Сомневаются. Рыдают, когда не так уж и плохо. Сомневаются. Умирают, когда есть еще миллионы возможностей… Но спички, вместе с тем, всегда лежат в их карманах. Требуется только догадаться об их существовании. Это трудно. Но тем не менее исполнимо… И ты это доказал. Ты догадался об их существовании. И даже попытался несколько раз осветить себе ими дорогу. Спички зажигались, но быстро затем затухали… Дело в том, что ты так все еще до конца и не поверил, что они у тебя есть и были всегда. Ты не веришь, и они гаснут. Ты не веришь, и они гаснут. Ты не веришь… Если бы верил, то никогда бы не остановился в том месте, где стоишь, например, сейчас. Это иррационально, это метафизично, называй как угодно, но это действительно так — если бы ты верил, ты бы никогда не наступил на то место на арене, на котором оказался сейчас…

Топнул ногой по опилкам как в сердцах, облачко пыли скакнуло вверх вбок, опилки обсыпались с неприметной мелкой кочки под ногой Кудасова, и вместо кочки появилась черная прямоугольная коробочка, пластмассовая или металлическая, я не видел, не различал, хотя и подался вперед, и щурился, и хмурился, любопытный и любознательный, и сопел носом прерывисто и отрывисто и иногда ртом, не понял значения последних слов Кудасова, не там стоишь, не туда идешь, веришь — не веришь, придурок он и есть придурок… Но не он придурок, как выяснилось, а я придурок, случилось…