Альфред Дёблин - Берлин-Александерплац

Старшие врачи — люди покладистые, бывалые, они охотно наведываются в арестантский барак, чтобы поразмяться, и смотрят на все эти затеи снисходительно.

Утро. Главный врач сидит в ординаторской за столом перед грудой бумаг, которые подкладывает ему слева на подпись старший фельдшер, а молодежь, молодая гвардия, ординатор и практикант стоят у окна. Говорят о том о сем. Список снотворных средств просмотрен и утвержден, новый санитар представлен начальству и удалился вместе со старшим фельдшером; господа врачи остались в своей компании, беседуют, перелистывают протоколы последнего съезда психиатров в Баден-Бадене.

— Этак вы скоро договоритесь до того, что и прогрессивный паралич обусловлен душевной травмой, — говорит главный врач, — а спирохеты, дескать, пустяки — вроде вшей в мозгу. Ох, уж эта мне душа, сплошные сантименты! Медицина на розовой водичке.

Оба молодых врача почтительно молчат, подавив улыбку. Под старость люди болтливы, начиная с известного возраста в мозгу отлагается известь, и человек уже ничему не способен научиться. Главный врач, попыхивая сигаретой, подписывает бумагу за бумагой и продолжает:

— Вот видите, электролечение дает уже гораздо больший эффект, чем вся эта ваша "игнорирующая болтовня". Но возьмете слабый ток — ничего не добьетесь, возьмете сильный — хлопот не оберетесь! Знаем мы эту штуку, лечение сильными токами, знаем еще с войны, милейший. Оно запрещено, теперь считают, что это современный способ пытки.

Тут молодые врачи берут на себя смелость спросить, то же следует предпринять в таком, например, случае, как с Биберкопфом?

— Прежде всего ставится диагноз, по возможности правильный. Душу мы, конечно, не отрицаем, мы ведь тоже помним Гете и Шамиссо, хотя и много воды с тех пор утекло, но, кроме души, существуют на свете и кровотечение из носу, и мозоли, и переломы ног. Их нужно лечить как положено. На то они и переломы! Со сломанной ногой вы, как ни рассуждайте, она все равно не заживет от уговоров, хотя бы вы при этом аккомпанировали себе на рояле. Надо как следует вправить кость и наложить шину — тогда дело пойдет на лад. То же самое и с мозолями. Мозоль нужно смазывать, а еще лучше, если пациент купит себе более удобную обувь. Последнее обходится дороже, но зато целесообразнее.

"Созрел для пенсии наш мудрец! С повышением оклада функция разума стремится к нулю", — думает ординатор, а вслух спрашивает:

— Но что же делать в случае с Биберкопфом, как вы полагаете, господин главный врач?

— Поставить правильный диагноз. Мы, конечно, диагностируем по старинке, но, по-моему, в данном случае перед нами — кататонический ступор. Впрочем, это может быть вызвано и грубыми органическими изменениями мозговой ткани: например, опухоль в среднем мозгу; знаете ли, с чем только ни приходилось встречаться при так называемом "головном гриппе" по крайней мере нам, старикам? Вскрытие может дать совершенно неожиданный результат. Это часто бывает!

— Кататонический ступор?

Боже мой, вот кому нужна "более удобная обувь"!

— Ну да, разумеется. Типичная картина кататонии: оцепенение, повышенная потливость, а между прочим, больной моргает глазами и превосходно за нами наблюдает, но ничего не говорит и не ест. Был бы он симулянт или психогенный субъект, так в конце концов непременно на чем-нибудь да сорвался бы. Такой себя голодом морить не будет!

— А что же выигрывает больной от такого диагноза, господин главный врач, от этого ему ведь тоже не легче. (Что, попался? Теперь ты у нас попляшешь!)

Главный врач раскатисто захохотал и, подойдя к окну, хлопнул ординатора по плечу.

— Во-первых, он будет избавлен от вас обоих, дорогой коллега, и сможет, таким образом, спокойно дрыхнуть. Это для него во всяком случае большое преимущество. Неужели вы думаете, что ему не надоела эта канитель, которую вы и ваш коллега тянете с ним изо дня в день? Кстати, знаете, как я могу неопровержимо доказать правильность своего диагноза? Вот, послушайте. Этот больной давным-давно воспользовался бы удобным случаем, если бы дело было в так называемой "душевной травме". Если отпетый каторжник симулирует и видит, что молодые люди вроде вас, которые ни черта в нем не понимают, — простите, но ведь мы здесь все свои, — хотят его вылечить разговорами и прочим шарлатанством, то для такого субъекта вы прямо клад. Таких-то ему и нужно. И знаете, что бы он в этом случае давным-давно уже сделал? Видите ли, коллега, если бы у парня имелось соображенье и расчет…

(Ишь ты, раскудахталась слепая курица — думает, наконец-то зерно нашла!)

— Но ведь в том-то и дело, господин главный врач, что у него наблюдается торможение… Это и по нашему мнению есть ступорозное состояние, но обусловленное в данном случае психическими моментами — утрата контакта с действительностью в результате разочарований или неудач, плюс неотреагированные сексуальные комплексы младенческой стадии и бесплодные попытки восстановить утраченный контакт.

— Психические моменты? Чепуха! Уж если на то пошло, то у него были бы психические моменты совершенно иного рода. Он сразу покончил бы со скованностью и торможением. Подарил бы их вам обоим на рождество. Представьте себе — через неделю он, "с вашей помощью", встал бы с постели. Боже, какой же вы тогда великий целитель! Честь и хвала психоаналитической терапии, вы посылаете приветственную телеграмму Фрейду в Вену, неделю спустя парень с вашей помощью уже гуляет по коридору. Чудо, великое чудо, аллилуйя! Еще неделя, и он уже в точности обследовал двор, а неделей позже, благодаря вашему любезному содействию, задал тягу. Только его и видели. Аллилуйя!

— Не согласен я с вами, господин главный врач: попытка ведь не пытка. Не думаю, что это так просто. (Куд-куд-ах, куд-куд-ах, все знаю, все знаю! Я один все знаю.)

— А я думаю. Ну, да вы еще увидите. Поживите-ка с мое! Словом, не мучьте вы человека. Поверьте, все это ни к чему. (Надо зайти еще в девятую палату, вот птенцы желторотые, уж истинно, — на бога надейся, а сам не плошай, интересно, который теперь, собственно, час?)

Франц Биберкопф лежит без сознания, в беспамятстве, изжелта бледный, с отеками на лодыжках, опухший от голодовки. От него пахнет голодом, приторно пахнет ацетоном; кто бы ни вошел к нему в палату — сразу поймет, что здесь происходит что-то необычное.

Душа Франца Биберкопфа достигла уже низшей ступени бытия, его сознание пробуждается лишь изредка. Зато теперь его без труда понимают серые мыши, гнездящиеся в складе, и белки, и полевые зайцы, прыгающие за стенами барака. Мыши сидят в своих норках между арестантским бараком и главным корпусом больницы. Туда устремляется какая-то частица Францевой души и ищет, шепчет, и спрашивает, слепая, и возвращается в оболочку, которая все еще лежит за каменной стеною на койке и дышит.