Альфред Дёблин - Берлин-Александерплац

Он приподымает котелок — русые волосы, красные оттопыренные уши, веселые бычьи глаза.

— Большие универмаги в моей рекламе не нуждаются, они и без меня проживут. Что же, купите себе такой галстук, как, скажем, у меня, но вот вопрос, как вы его будете по утрам завязывать?

Господа, у кого теперь есть время завязывать по утрам галстук? Кто не захочет лучше поспать лишних пять минут? Все мы недосыпаем, много работаем и мало получаем. А купишь держатель для галстука — и спишь спокойно. Да, да! Такой вот держатель для галстука, как у меня, у аптекарей хлеб отбивает, кто его купит — тому не нужно ни сонных порошков, ни микстур, ничего! Он спит, как младенец у материнской груди, потому что знает: завтра не надо торопиться, все, что ему требуется, уже готово — завязанный галстук лежит на комоде, остается только сунуть его под воротничок. Вот вы тратите деньги на всякую дрянь. Например, в прошлом году вы ходили смотреть на этих жуликов в «Крокодиле», помните — сразу у двери сардельками торговали, а дальше во второй комнате лежал в стеклянном гробу Жолли, весь щетиной зарос, как дикобраз. Это все видели — да подойдите поближе, чтоб мне не надрываться, у меня голос не застрахован, я и первого взноса не внес — так вот, как Жолли лежал в стеклянном гробу, это вы видели. А как ему потихоньку совали туда шоколад — небось не видели? А у меня вы получите добротный товар. Штука двадцать пфеннигов, три штуки — пятьдесят.

Сойдите с мостовой, молодой человек, а то еще вас раздавит грузовик — кто будет тогда лужу подтирать? Я вам сейчас покажу, как завязывать галстук. Вы человек толковый, вам это кувалдой вколачивать не придется — сразу поймете, что к чему. Значит так, с одной стороны, вы забираете сантиметров тридцать — тридцать пять, потом складываете галстук, но только не таким вот манером, а то будет у вас не узел, а клоп, раздавленный на стене, комнатная дичь, так сказать, джентльмен этак галстук не завязывает. Сложили, стало быть, затем берете мой аппарат. Экономьте время, время — деньги! Романтики теперь нет, и никогда она не вернется, тут уж ничего не поделаешь. Не будете же вы каждый день обматывать вокруг шеи кишку, вам нужен готовый элегантный узел. Взгляните сюда: вот подарок на рождество, на любой вкус, всем на радость! Если по плану Дауэса вам еще что и оставили, так это голову под котелком, у кого есть голова на плечах — тот сразу поймет: эта вещь для него, он ее купит и домой отнесет, себе на утешение.

— Господа, все мы нуждаемся в утешении, все, как есть. Кто поглупей — тот в пивной утешается, но человек разумный так не поступит, он побережет карман, потому что трактирщики нынче потчуют такой скверной водкой, что чертям тошно, а хорошая очень дорога. Поэтому возьмите мой аппарат, пропустите вот здесь галстук узким концом — вот так, а можно и пошире, но не шире, чем шнурок на башмаках у мальчиков, которые друг друга любят. Вот здесь вы пропускаете кончик, а отсюда вытягиваете. Истинный германец покупает только первосортный товар, вот такой, как у меня!

Но Франца Биберкопфа это не удовлетворяет. У него ушки на макушке! Походил он с добродушной распустехой Линой, понаблюдал за уличной жизнью между Алексом и Розенталерплац и решил торговать газетами.

Почему? Да потому, что ему нахвалили это дело и Лина тут может помочь. Это — то, что надо! Влево раз, вправо раз, так игра пойдет у нас.

— Лина, я не мастак говорить, с трибуны не выступал. Когда я выкрикиваю товар, меня понимают, но это все не то. Ты знаешь, что такое ум?

— Нет, — отвечает Лина и восторженно таращит на него глаза.

— Ну так вот, погляди на этих молодчиков на Алексе или здесь, ума у них ни у кого нет. И те, которые в ларьках торгуют или с тележками ездят, это тоже не то. Они, конечно, ребята хитрые, продувные парни, хоть куда, мне ли не знать! Но не то. Ты вот представь себе оратора в рейхстаге, Бисмарка или Бебеля, — теперешние-то ничего не стоят, вот у тех были головы! Ум — это голова, а не просто башка. А это все так, пустозвоны. Не в моем вкусе. Уж если оратор, так оратор.

— Вот как ты, Франц…

— Это ты брось. Какой я оратор? Вот знаешь, кто оратор? Хочешь верь — хочешь нет: твоя хозяйка.

— Это Швенке-то старая?

— Нет, зачем? Прежняя, на Карлштрассе, от которой я твои вещи принес.

— Ах та, что возле цирка? Про ту ты мне не напоминай.

Франц таинственно наклоняется к Лине.

— Вот это была ораторша — что надо.

— Вот уж нет. Пришла, понимаешь, ко мне в комнату, — я еще лежала в постели, и хвать мой чемодан — я ей, видишь ли, за один месяц не заплатила.

— Хорошо, Лина, согласен, это было некрасиво с ее стороны. Но когда я пришел к ней и спросил, как было дело с чемоданом, она к-а-ак пошла чесать…

— Знаю, знаю, чепуха это все. Я ее и слушать не хотела. А ты уж и уши развесил, Франц.

— Ка-ак пошла она, говорю, чесать! Про параграфы гражданского кодекса да про то, как она добилась пенсии за своего старика, хотя этот ирод умер от удара, а не на войне погиб. С каких это пор все равно стало — что на войне помирать, что от удара? Это она и сама говорит. И все же добилась своего. Вот у кого есть ум, понятно, толстуха? Что захочет, то и сделает. Это тебе не пару грошей выколотить. Тут-то и видно, что за человек. Тут есть где развернуться. Знаешь, я и до сих пор не очухался!

— А что, ты еще заходил к ней? — Франц замахал руками.

— Сходи-ка ты сама попробуй! А то придешь вот так, за чемоданом, ровно в одиннадцать, потому что в двенадцать в другое место надо, и торчишь у нее чуть ли не до часу. Говорит, говорит, а чемодан так и не дает, и уйдешь ни с чем. Заговорит!

Задумавшись, он водит пальцем в лужице пролитого пива.

— Знаешь, возьму я патент и начну торговать газетами, дело хорошее.

Лина молчит. Она слегка обижена. Сказано — сделано. И вот в одно прекрасное утро Франц стоит на Розенталерплац, и она, как всегда, приносит ему завтрак. Но в двенадцать часов он сказал — шабаш, поспешно сунул ей в руки свой короб и отправился узнать, не выйдет ли у него чего-нибудь по газетной части.

Перво-наперво разговорился он с каким-то старичком — возле Гакеского рынка. Тот посоветовал ему заняться сексуальным просвещением. Оно, дескать, ведется теперь в широком масштабе — и дело это прибыльное.

— А что это такое — сексуальное просвещение? — спросил Франц. Нет, не лежит у него душа к этому.

Седовласый показал на выставленные журналы.

— Вот, — говорит, — взгляни, зачем спрашивать.

— Чего же глядеть! Голые девчонки, и все.

— Других не держим.

Помолчали. Стоят дымят друг на друга сигаретами. Франц картинки рассматривает, пускает клубы дыма. Седовласый не обращает на него внимания. Франц поймал его взгляд.