Альфред Дёблин - Берлин-Александерплац

— А что, толстуха моя, Лина, уже здесь?

— Нет, она ведь к двенадцати приходит.

Верно, верно, сейчас еще только девять, я еще и не выходил отсюда, и Людерс сбежал.

Что ж теперь делать? И вдруг его осенило — он до боли закусил губу: вот оно — наказание! Лучше уж не выпускали бы из Тегеля; другие по-прежнему копают картошку на тюремном огороде рядом со свалкой, а я на трамваях разъезжаю. Будь оно все проклято! Ведь там было вовсе не плохо… Встал Франц; надо на воздух выйти. Надо стряхнуть с себя все это. Только бы не вернулся страх этот лютый, и все пройдет, Я твердо стою на ногах, голыми руками меня не возьмешь, врешь — не возьмешь!

— Когда придет моя толстуха, передайте ей, что у меня умер родственник, письмо получил — дескать, дядя или что-нибудь в таком роде. А в обед я сюда не приду, пусть не ждет. Сколько с меня?

— За одну кружку, как обычно.

— Так, так.

— А пакет вы здесь оставите?

— Какой пакет?

— Да что это с вами, Биберкопф! Нельзя так убиваться. Не вешайте нос. А пакет я сохраню в целости.

— Какой там еще пакет?

— Ну, бог с вами, ступайте… подышите свежим воздухом.

Франц вышел. Хозяин поглядел в окно ему вслед.

— Как бы его сейчас назад не внесли! Ну и дела! Подумать — такой ведь крепкий мужчина. То-то толстуха глаза вытаращит.

Перед домом стоит небольшого роста бледный человек, правая рука у него на перевязи, кисть — в черной кожаной перчатке. Он уже с час стоит тут, на самом солнцепеке, и не решается подняться к себе. Он только что из больницы. У него две дочери, уже большие, а мальчик был у него последыш, четырех лет, и вот умер вчера в больнице. Сперва говорили — простая ангина. Доктор обещал вскоре зайти еще, а сам пришел только под вечер и сразу заявил: подозрение на дифтерит, немедленно в больницу. Мальчик пролежал там месяц, уже совсем было поправился и вдруг заболел скарлатиной. А еще через два дня, вчера вот, умер: главный врач сказал — сердце не выдержало.

Человек стоит у ворот, не решаясь войти в дом: жена там наверху будет кричать и плакать, как вчера, всю ночь, и упрекать его, что он не взял мальчика из больницы три дня тому назад, когда тот был уже совсем здоров. Но ведь больничная сестра говорила, что у него еще есть в горле бациллы и что нельзя его брать домой, раз в квартире есть другие дети. Жена, правда, тогда еще сказала, что чепуха это все. Но как знать — может быть, кто из соседских детей и заразился бы. Он все еще стоит в воротах. У соседнего дома столпился народ — крик, шум. Тут вдруг ему вспомнилось, что в больнице, когда он привез мальчика, спросили, был ли врач и впрыснул ли он ребенку противодифтеритную сыворотку. Нет, — ответил он, не впрыснул. Ждали врача целый день, а он явился только вечером и сразу же велел ехать в больницу.

Человек этот, с искалеченной на войне рукой, пустился рысью, пересек улицу, вбежал в угловой дом, к врачу. Ему сказали: «Доктора нет дома». Инвалид в крик. Как это нет дома? До обеда доктор должен принимать. В дверях приемной появился лысый пузатенький господин, вгляделся в посетителя, узнал его и увел к себе в кабинет. Тот все ему выложил: и про больницу, и что ребенок умер. Доктор молча пожал ему руку.

— В среду ведь мы целый день вас ждали, с утра до шести часов вечера. Мы два раза посылали за вами, а вы не шли.

— Я же все-таки пришел. — Инвалид снова в крик.

— За что мы на фронте кровь проливали! Я вот калека, а вы меня ждать заставили. Думаете, с нами все можно!

— Да вы присядьте, успокойтесь. Ведь ваш ребенок умер вовсе не от дифтерита. В больнице такие случаи не редкость. Перенос инфекции!

— Случай, случай! — орет инвалид. — Все валят на случай. А как заболеешь — жди, пока подохнешь. Что ты, что ребенок твой — все равно. Мы ведь для вас не люди!

Полчаса спустя инвалид медленно спустился с лестницы, потоптался на солнцепеке возле своего дома и поднялся наконец к себе. Жена возилась у плиты.

— Ну как, Пауль?

— Ну как, мать?

Взялись они за руки, постояли понурившись.

— Ты еще не обедал, Пауль? Я тебе сейчас подам.

— Я ходил к доктору, напомнил ему, что не пришел он к нам в среду. Задал я ему перцу!

— Да ведь наш Паульхен умер вовсе не от дифтерита.

— Это безразлично. Я так ему и сказал: если бы ребенку сразу сделали укол, его не пришлось бы отправить в больницу. Вообще не пришлось бы. А доктор не явился. Ну, я ж его и пробрал. Надо же и о других подумать, чтоб такие вещи не повторялись. Может быть, каждый день случается такое, почем знать?

— Да ешь уж, ешь. А что тебе доктор ответил?

— Да что же он ответил? Он человек неплохой. Тоже — немолодой ведь, а целыми днями бегает по больным. Сам понимаю. А от беды не уйдешь — с каждым может случиться. Налил он мне коньяку рюмку, чтоб я успокоился. И супруга его тоже вышла.

— А ты, верно, наскандалил, Пауль?

— Нет, сперва только, а потом у нас все пошло тихо, мирно. Но должен же был кто-то ему об этом сказать. Он и сам с этим согласился. И человек он неплохой, но сказать об этом надо было!

Он трясся, как в ознобе, ел с трудом. Жена плакала в соседней комнате. Потом вместе попили кофе у плиты.

— Настоящий, Пауль.

Он понюхал кофе в чашке.

— По запаху слыхать.

Франц Биберкопф исчез. В тот день, когда он получил письмо, Лина отправилась после обеда к нему на квартиру. Она связала коричневую жилетку и хотела сделать ему сюрприз — потихоньку положить жилетку на кровать. И вот, поверите ли, сидит человек дома, когда ему вообще в это время торговать положено, особенно теперь, перед рождеством. Сидит у себя на кровати, придвинул к ней стол и возится с будильником, разобрал его по винтикам. Лина сперва было испугалась, что он дома, чего доброго жилетку заметит раньше срока, но Франц на нее и не взглянул. Знай ковыряется в будильнике. А ей это в общем-то кстати. Она мигом спрятала жилетку около самой двери. Но потом почуяла неладное — он ей и двух слов не сказал, — с похмелья он такой, что ли? И лицо какое-то странное. Таким она его еще не видела. И возится, и возится со своим паршивым будильником, словно во сне.

— Да ведь будильник у тебя ходил вроде, Франц.

— Нет, нет, испортился он, сипит, хрипит, звонил не вовремя, ну, да я найду, в чем тут-дело.

Долго еще возился, потом положил будильник и начал в зубах ковырять, а на нее даже и не глядит. Не по себе ей стало, ушла от греха подальше, пусть, думает, сперва проспится. А вечером вернулась — его уж и след простыл. Расплатился с хозяйкой, сложил пожитки, забрал все с собою, только его и видели. Спросила хозяйку, а той что? Рассчитался сполна, и ладно. Просил в полиции сказать — уехал, мол, на время. Видно, смываться пришлось, а?

После этого прошло двадцать четыре ужасных часа, пока Лине удалось наконец отыскать Готлиба Мекка — он один может помочь. Этот Мекк тоже переехал на другую квартиру, так что Лина обегала после обеда чуть ли не все пивные, насилу нашла его. Он знать ничего не знал. Да что, говорит, с ним случится, с Францем? Парень он здоровый, голова на плечах есть. Подумаешь, уехал на пару дней. А может, выкинул какой номер и смылся? Нет, быть не может, Франц не из таких. Может быть, поругалась она с Францем, маленький семейный скандал, а? Ничего подобного, душа в душу жили; жилетку вон связала.