Юрий Тешкин - Индивидуальная беседа

Вот он сидит, привалившись расслабленно к шершавому стволу, покусывает травинку. Пахнет горячей смолой. Сквозь прищуренные глаза, сквозь неуловимую солнечную паутину видит опять на свежезеленом древнем валу девчонку в синем спортивном костюме с цветами и книгой под мышкой. И вдруг — забыть все умные мысли, а вспомнить… такую далекую Ольгу. Или… другое вспомнить, а вспомнив, опять пережить (и опять до жара в лице), как однажды в электричке его руки, лежащей на скамейке, коснулось невзначай женское колено. Гладкая теплая кожа. Заныло сладко в груди, он закрыл глаза. А когда решился оглянуться, ее уже не было. Где-то шла в толпе по перрону. Может, вот эта, может, — та. Все они теперь ему кажутся таинственными и прекрасными…

В полдень он спасался от жары в комнате с закрытыми ставнями, на глиняном полу. На холодном полу лежали длинные узкие листья очерета — осоки. Полумрак рассекали проникшие сквозь ставни лучи солнца, в них обыкновенная пыль превращалась во что-то яркое. В углу на чистом рядне — покрывале — лежали яблоки. А сразу за ставнями была такая жара, что переставали ругаться на время соседи и глохли куры, разбросав крылья, валились под забор.

Когда он просыпался, жара уже отступала. Он не сразу включался после сна: пил квас, сидел на крыльце в приятном отуплении. Не спеша рождалась и крепла первая после сна мысль. Он как бы трогал ее со всех сторон, соглашался или нет. Опять же, не спеша, солидно, как-то не по детски, с достоинством. Потянувшись всем телом, медленно надевал ботинки на огрубевшие за лето ноги. Вразвалочку шел через парк без какой-то определенной цели. Парк перегрет — без запахов, без птиц. Из погребков уже веет вечерней прохладой, запахом пива и влажных опилок. Незаметно он как-то оказывается на вокзале и рассматривает отъезжающих-приезжающих… Потом сразу, без сумерков, наступает южная ночь. С треском цикад в темноте, напоминающим удаляющийся колокольчик, с нежнейшим запахом цветов, с какой-то неверной истомой во всем теле. В аллеях парка нетвердые тени, там смех, шепот… Оркестр умолк, и слышен лай собак за рекой. И вот, наконец-то. Опять заиграл то же самое. Что и вчера, и позавчера… Вот такое странное лето — смесь грусти и тревоги, и… нежности, которой переполнен Колька.

Оркестр играет всегда одно и то же и всегда в том же порядке. Сразу после этой музыки, сразу после этого будет вульгарненький, как тот ухмыляющийся тип за иностранкой, фокстротик. И Колька почти бегом покидает парк.

Он стоит возле дома той девчонки в синем спортивном костюме, что иногда проходит мимо с цветами и книгой. Он все еще слышит ту музыку — смесь грусти и тревоги, и огромной нежности, в которой можно утонуть, если не поделиться с кем-то. Она спит. В ее окне нет света. Как хорошо бы вот так простоять до утра, зная, что она спит, а ты стоишь. И вдруг он обмирает при мысли, что она как-нибудь может догадаться, что он стоит здесь и думает о ней. Вот кто-то вышел, зажегся шар-плафон и осветил просторную террасу, листву, деревянное резное крыльцо, двухцветный флаг справа…

— В тысяча девятьсот семьдесят первом году переехали в Заполярное, учился в сорок второй средней школе. Значит, здесь уже три года, — и воспитатель записал несколько слов в тетрадочку, что лежала справа.

Рыбалка здесь другая. На удочку ловят лишь в августе «царскую рыбку» — форель. А так не мелочатся — все больше сетью, неводом.

Вначале тайга не понравилась. Казалась холодной, сырой, темноватой и вязкой. Зайдешь, — казалось, назад не воротишься. Среди острых камней, сползающих с сопок, едва прикрытых мягким мхом, таились ловушки. Он проваливался, разбивая коленки. В глухих распадках рождались непонятные звуки, и все замирало тогда в нем.

А на тропе нашел два-три перышка — все, что осталось от глухаря. Колька шел и оглядывался. Но когда он выбрался, наконец, на хребет, где гулял ветер, и увидел крутые сопки-волны, что вздымались, катились до самого горизонта, дух захватило у него от солнца, ветра, зеленой бескрайности. Ему показалось, что он опять плывет на шлюпке.

Он забрался на вышку и внизу, далеко у озера, разглядел дымок небольшого костра. Там сохли сети, прилепился к вековой ели шалаш…

Привязанность к тайге была не похожа на его любовь к морю. И все же это новое, уже взрослое чувство к тайге питалось через маленький, почти незаметный ручеек той далекой, смешной и солнечной его любви к морю, которого он в своей жизни ни разу не видел.

Народ здесь был пестрый: охотники, лесники, рыбаки, туристы, рыбнадзор, реже — браконьеры. Народ бывалый, а иногда — отпетый. А Колька оказался понятлив, схватывал науку на лету. Это нравилось, он легко приживался везде.

— Колька! Костер!

— Айн момент!

— Колька, коры на шалаш организуй!

— Топор давай!

— Колька, а ну к столу — уха стынет!

— А где моя большая ложка?..

Учился он теперь еле-еле. Коловороты, жаканы, японская леска, сеть-паутинка и особые серебристые блесны на щуку. Все это обнаруживалось время от времени и с руганью выбрасывалось матерью на помойку. Взрослые Колькины друзья не нравились родителям. А браконьеры (это слово произносилось тише, чем остальные) даже пугали их. Но их родительское чувство было как бы теоретическим. А практически — отец, которого перевели сюда с крупным повышением, пропадал на металлургическом комбинате день и ночь, чтобы оправдать это повышение. И только грозился, что как-нибудь доберется до Кольки, задаст ему. Мать ругала на всех перекрестках школу, Кольку, бродяг, сманивших его в тайгу. Но ругала потому, что так принято было ругать в данном случае всех подряд — и не больше. На самом же деле еще два года тому назад, отправляя сына к бабушке, она впервые заметила в нем — в его глазах, в выражении губ, в скособочившемся, готовом заранее к сопротивлению плече — нечто чужое и непреклонное. Преодолеть это она не могла, может быть, не умела. И еще тогда в ней поселилось чувство безвозвратности, словно бы она отправляла сына не на лето, а на гораздо больший срок…

— А вот и первая кража! — почти с удовольствием отметил воспитатель и стал делать из листа бумаги закладку, чтобы выделить эту страницу…

На озере Пагель Колька наткнулся на случайную компанию подвыпивших рыбаков: они выбрались на выходной в тайгу. Колька пристал к ним, освоился. Глядь — уже и тут «свой человек».

— Пацан во-о! Что надо.

— Правильно, что ему в городе с бабами сидеть.

— Перед ухой положено.

— По рюмочке.

— С устатку.

— Молодец, ай да Колька!

— Мужик!

— Рыбак!

— Какой рыбак без сетки?!

— А вот туристы в протоке сетку бросили. Снимай — и будешь с сеткой.

— Слабо!

— Сам ты — слабо!

— А я говорю — слабо!

— Была бы охота.