Катрин Панколь - Белки в Центральном парке по понедельникам грустят

— Тогда на складе, у Жинетт и Рене. Я работы не боюсь. И потом, я по ним обоим скучаю, они мне как семья. Мы с ними почти не видимся. А когда видимся, нам и сказать-то друг другу нечего. Я тут рассиживаюсь, руки в боки, барыня такая, а они вкалывают как проклятые. Я теперь и в дорогих винах разбираюсь, и слова знаю красивые, и манеры… Так они теперь меня чуть не боятся! Ты не замечал, когда мы теперь вчетвером встречаемся, как у нас разговор то и дело затухает? Муха пролетит, и то расслышишь! Не то что раньше! Раньше мы и хохотали так, что стекла дребезжали, и глотку разевали, и пели старые песни, всякие там «Черные носки» и Патрисию Карли, и шиньоны на голове крутили, и юбки носили колокольчиком, и локтем друг друга в бок подпихивали… А теперь? Сидим за столом, локти поджали, пьем дорогущее вино, которое ты выбираешь, но дух-то уже не тот!..

— Стареем, лапочка, попросту стареем. И фирма разрослась. Теперь не до бесшабашности. Мы же теперь международные! Контейнеры получаем со всего мира. С Рене нам поболтать просто некогда, по бокальчику пропустить, как раньше, под глицинией, — тоже… Жинетт — та прямо говорит: своего благоверного теперь дома почти не видит!

— Ну вот. А я и вообще выпала из всего этого. Из всего выпала! В твоих делах мне места больше нет, Младшенькому не до меня. Что я делаю? Сижу в своей расфуфыренной квартире, дуюсь на весь белый свет. Я даже горничную отослала, сама все драю. Только так и успокаиваюсь. Целыми днями знай чищу, скребу, оттираю все с хлоркой. Правда, Марсель, если так и дальше пойдет, я скоро коньки отброшу!

— Не каркай! — запротестовал Марсель. — Что-нибудь придумаем! Я соображу.

— Честное слово?

— Честное слово. Только мне надо немного разобраться с делами, сориентироваться, ладно? Не путай меня, у меня и так сейчас забот — не то слово! Везде дергают, всем что-то надо, а на подхвате никого.

— Вот я бы как раз и подсобила.

— Навряд ли, лапочка. Там дела такие, особые…

— А у меня соображалки не хватит, да?

— Не заводись…

— Я не завожусь, просто сама понимаю: умом не вышла. А скоро и вовсе сдурею. Впору будет меня в психушку сдать. Неврастения со смертельным исходом.

— Хватит, Жозиана!

Жозиана опомнилась. Это как же славный, добрый Марсель должен быть расстроен, чтобы назвать ее по имени! Она сбавила тон и сказала уже потише, но неохотно:

— Ладно-ладно, угомонилась, не буду больше ворчать. Только ты уж не забудь что-нибудь придумать, хорошо? Обещаешь?

— Клянусь!

— Так что там у тебя за заботы?

Он огладил ладонью лысый череп, так что кожа, вся в пигментных пятнах, собралась в складки, и пробурчал:

— Обязательно об этом говорить сию секунду? Я бы передохнул, а то, знаешь, жизнь сейчас не сахар, минутка спокойствия мне не повредит…

Она кивнула. Отметила про себя, что надо спросить попозже. Уселась к нему на колени. Обняла за шею. Чмокнула в правое ухо, тихонько подула, вытянув губы трубочкой. Он шумно вздохнул, откинулся назад, прижал ее к себе покрепче. Надо рассказать ей что-нибудь про работу — показать, что усвоил урок.

— Угадай, кто ко мне сегодня явился?

— Откуда мне знать? Сам скажи, волчище мой лохматый, — шепнула она, покусывая его за ухо.

— Если тебя не помучить, так неинтересно… Слушай, ты не отощала у меня, часом? — забеспокоился он и потискал ее за талию. — Ну-ка, где твои ушки? На диету, никак, села, хочешь в кузнечика превратиться?

— Да нет…

— Мне мешок костей не нужен, перепелочка, ты уж будь добра, не худей! Я люблю, когда ты пухленькая. Чтобы тебя можно было похрупать, печенюшка ты моя сладкая…

— Я подумала, если ты мне не найдешь работу, я заделаюсь топ-моделью.

— Только чтобы я был единственным фотографом! И мог заглядывать тебе под юбку.

И с этими словами он сунул руку ей под юбку.

— Ты мой король, свирепый, дерзкий… Единственный, кому позволено заводить со мной шашни, — хихикнула Жозиана и томно прикрыла глаза.

Марсель поежился от удовольствия, уткнулся носом любимой лапочке в вырез платья.

— Где Младшенький? У себя в комнате?

— Занимается английским, я ему нашла учебник. Просил не мешать. Часов до восьми.

— Тогда в постель! Шептать слова любви!

— Точно!

И они на цыпочках отправились в спальню, сбросили на пол покрывало, расшвыряли юбки, брюки и устроили себе сход с рельсов на американских горках, сиротку-удава, арктическую медузу, подледное плавание пингвина, психа, который жонглирует капустой, и чокнутого жирафа с гармошкой. Наконец, усталые, пресыщенные, кинулись друг другу в объятия, порадовались, что у них еще так кипит в жилах кровь, пустились лобызаться, тереться, раздулись от счастья и, сдувшись, опали, как воздушный шар.

Марсель, урча, декламировал строки трехтысячесемисотлетней давности, высеченные в Вавилоне, в Месопотамии, на стене храма богини Иштар: «Пусть дует ветер, пусть гнутся стройные деревья в лесу! Пусть моя мощь струится, подобно речной воде, пусть достоинство мое держится крепко и туго, как струна арфы…»

— Как богат твой слог, славный мой, богат и крепок, как твой щедрый жезл, — вздохнула Жозиана.

— Еще бы! Я не падаю без сил на круп прекрасной дамы! Я вам не халявщик какой-нибудь!

— Что правда, то правда, ты не рохля и осаду так просто не снимаешь!

— Ох, голубка, твои формы меня настраивают на поэтический лад. Ты меня вдохновляешь. С тобой я и тремоло сыграю, и арпеджио. Если я когда-нибудь увяну и усохну, мне только и останется, что взять веревку покрепче да повеситься.

— Не накличь беду, любимый…

— Ну просто я ведь уже немолод… При одной мысли, что у тебя больше не будет в жизни перчинки, у меня кровь так и стынет. И придется тебе подкреплять силы на стороне…

Он вспомнил о красавце Шавале, который когда-то ублажал его лапочку. Тогда он от этого чуть не задыхался, весь пожелтел, как лимон. Он мстительно усмехнулся и прижал ее к себе покрепче: теперь-то ее никто у него не отберет!

— Да, кстати! Спроси-ка меня, кто ко мне приходил сегодня на работу?

— И кто же приходил к тебе сегодня на работу? — откликнулась Жозиана. Под тяжестью царственного возлюбленного, владыки Бенгалии, она так и трепетала от удовольствия.

— Представь себе — Шаваль. Брюно Шаваль.

— Кто?! Этот напомаженный авантюрист? Который сбежал к твоим конкурентам и чуть нас не разорил?

— Он самый, только, конечно, чуток пообтрепался. Жалкий — не то слово! Из последней конторы его выдворили, почему — не сказал. Но я тебе так скажу: от него за версту несет пакостью. Нечисто с ним, и все тут. Глазки в разные стороны бегают. Он ищет работу, пришел проситься ко мне обратно, даже, говорит, на какую-нибудь невысокую должность, хоть Рене помогать!

— Что-то тут и впрямь нечисто, волчище. Поди, затевает что. Уж Шаваль-то себе цену знает, за копейку продаваться не пойдет.