Катрин Панколь - Белки в Центральном парке по понедельникам грустят

— И все же есть ощущение, что жизнь идет своим чередом, что никто не представляет себе, сколь глубока пропасть, в которую мы летим.

— Это и поражает! Кризис распространятся неотвратимо, как прилив в бурном море, а миллиарды, брошенные в жертву виртуальной экономике, послужат лишь для того, чтобы взорвать систему.

— А люди тем временем покупают рождественские подарки, готовят индеек и украшают елочки, — заметил Филипп.

— Да… Словно привычка сильнее нас… Словно она накладывает на глаза шоры. Словно пробки, снег, кафе за углом, свежая газета, симпатичная девушка в автобусе и сводка новостей по утрам вселяют в нас надежду на лучшее будущее. Это дает уверенность в том, что кризис не унесет нас, не тронет, пощадит. Готовься к кардинальным переменам, Филипп! Я уже не говорю о том, что скоро грядут и другие перемены: изменятся климат, окружающая среда, источники энергии. Нужно будет попасть в струю времени и пересмотреть весь образ жизни!

— Да знаю я, Станислас… Я даже думаю, что долго к этому готовился… сам того не подозревая. Вот что удивительно. У меня было нечто вроде предчувствия года два назад. Я предвидел то, что сейчас происходит. Медленно нарастающее отвращение… Я не выносил ни мира, в котором жил, ни своего образа жизни. Я бросил работу в конторе, бросил всю прежнюю жизнь, развелся с Ирис, переехал жить в Лондон и с тех пор вроде как жду чего-то… Какой-то новой жизни. А какая она будет? Не знаю. Иногда пытаюсь представить ее себе…

— Надо быть семи пядей во лбу, чтобы ответить на этот вопрос! Мы куда-то движемся, это точно, но вслепую, на ощупь… Можем поужинать вместе после праздников, если ты свободен. Продолжим наши мрачные прогнозы! Ты останешься в Лондоне?

— Сегодня я ужинаю у родителей. В Южном Кенсингтоне. Сначала отпразднуем с ними Рождество, а там поглядим, что нам с Александром в голову взбредет! Я пока ничего не решил… Я говорил тебе, что пустил дело на самотек, пусть все идет своим чередом, я принимаю все как есть и стараюсь найти в этом радость.

— Как Александр?

— Не знаю. Мы редко разговариваем. Мы сосуществуем, и это меня удручает. Я только начал его для себя открывать, мне так нравилась наша мужская дружба, и вот она словно улетучилась.

— Возраст такой… А может, реакция на смерть матери. Вы говорили об этом?

— Никогда. Я даже не знаю, стоит ли пытаться… Хотелось бы, чтобы инициатива исходила от него.

У Станисласа Веззера не было ни жены, ни детей. Но он отлично умел давать советы отцам и мужьям:

— Не волнуйся, он к тебе вернется… Между вами связь, которую не порвать… Поцелуй его от меня, и посмотрим, что будет. Ты кажешься очень одиноким… Опасно одиноким… Не хватайся за все подряд, чтобы заполнить одиночество… Это худшее из решений.

— Зачем ты мне это говоришь?

— Не знаю… Может, делюсь собственным опытом…

Филипп ждал, что Станислас будет дальше откровенничать, но тот замолчал. Тогда он решил закончить разговор:

— Салют, Стан! Спасибо, что позвонил.

Положив трубку, он долго смотрел, как снег падает в сквере на деревья. Большие, тяжелые хлопья спускались с неба медленно и величественно, кружились, как пушистые клочья ваты.

Станислас, несомненно, прав. Мир, который он знал, скоро исчезнет. Он больше его не любил. Единственное, в чем вопрос: на что же похож этот дивный новый мир?

Он пошел в гостиную, позвал Анни.

Она вошла, высокая, прямая, в длинной серой юбке и тяжелых черных туфлях: «Снег идет, мсье Филипп, не выходите на улицу в ботинках на гладкой подошве, не то поскользнетесь». В руках у нее была большая ваза цветов, белые розы, которые она купила на рынке, вперемежку с ветками оливы, зелеными-презелеными.

— Очень красивые цветы, Анни…

— Спасибо, мсье. Я думаю, так в гостиной будет веселее…

— Вы не видели Александра?

— Нет. И я хотела с вами о нем поговорить. Он в последнее время то и дело куда-то исчезает. Из школы приходит с каждым днем все позже, а в выходные его вообще не видно.

— Может, он влюблен. Возраст такой…

Анни даже поперхнулась и закашлялась.

— Вы серьезно так думаете? А если он попал в дурную компанию?

— Главное — чтобы он пришел домой в семь. Мои родители ужинают очень рано, даже в сочельник… И совершенно не выносят, когда опаздывают. Отец ненавидит праздники, колокольный звон и прочую мишуру. Уверен, в полночь вы уже будете в постели!

— Очень любезно с вашей стороны, что вы взяли меня с собой. Хочу вас поблагодарить.

— Не за что! Анни, я не могу позволить, чтобы вы сидели одна в комнате, когда другие празднуют сочельник!

— Я, знаете, привыкла… Каждый год одно и то же. Выбираю себе хорошую книжку, покупаю маленькую бутылочку шампанского, ломтик гусиной печени, поджариваю тосты и поджидаю Рождество за чтением. Зажигаю свечу, ставлю музыку, мне очень нравится арфа! Это так романтично…

— А в этом году с какой книгой вы собирались провести Рождество?

— Александр Дюма. «Ожерелье королевы». Прекрасная книга, просто прекрасная!

— Давненько я не читал Дюма… Надо бы взяться за него…

— Хотите, я дам вам свою книгу, когда закончу?

— С удовольствием, спасибо, Анни! Идите собирайтесь, скоро выходим!

Анни поставила вазу на низкий столик в гостиной, отошла подальше, чтобы полюбоваться общей картиной, подошла, разделила две сцепившиеся оливковые ветки и побежала в комнату переодеваться.

Филипп, улыбнувшись, смотрел ей вслед: в ее поспешности он углядел и нетерпение девушки, собирающейся на любовное свидание, и предательскую тяжесть лет, тормозящую этот искренний порыв. «Какой могла бы быть ее тайная жизнь?» — заинтересовался он, наблюдая за снующей по коридору Анни. Никогда раньше он над этим не задумывался…

Под старым дубом, устремившим в небо голые черные ветви, Александр и Бекка наблюдали, как падает снег. Александр протягивал руку и хватал хлопья, Бекка смеялась: снежинки так быстро таяли в ладони Александра, что он не успевал их рассмотреть.

— Я слышал, что, если смотреть в лупу, снежные хлопья напоминают морских звезд!

— Может, тебе пора домой… Твой отец будет волноваться.

— Я не тороплюсь… Мы будем обедать у бабушки с дедушкой, это кошмар…

— А что с ними не так?

— Да черствые, как два старых сухаря! Никогда не смеются и колются, когда их целуешь!

— Старики часто бывают колючие…

— Но ты-то не колючая. У тебя очень нежная кожа. Ты не настоящая старушка, врешь ты все!

Бекка засмеялась. Поднесла руки в фиолетовых митенках к лицу, словно раскрасневшись от комплимента.

— Мне семьдесят четыре, и я нисколько не вру! Наконец я достигла того возраста, когда честно отвечаешь, сколько тебе лет. Долгое время я молодилась, мне не хотелось становиться старой клячей…