Катрин Панколь - Белки в Центральном парке по понедельникам грустят

В дверях Ширли все-таки решилась улыбнуться. «Начнешь улыбаться, а там и развеселишься, — убеждала она себя, — а то ведь совсем измучилась». Не думать больше о красной шотландской аляске, не называть его больше по имени, не чувствовать его теплую руку на своей, его взгляд на ее губах… Его губы, вот они, приближаются, уже касаются ее губ, захватывают их, его губы, которые она покусывает перед глубоким поцелуем. Это счастье теперь под запретом. Теперь остается только вспоминать, чего отныне не следует делать. Не следует чувствовать, как замирает и падает в свободном полете сердце, не поджидать час свидания, подгоняя секундную стрелку, не высматривать издали его велосипед, не обмирать при виде ездока, не представлять себе его руку на своем плече, не вспоминать, как твоя рука поднимается по его спине к голове, ерошит густые волосы, как пальцы раздвигают тяжелые пряди…

Никогда больше…

— Помочь тебе? — спросила Ширли у Зоэ.

— Как хочешь… Возьмем тарелки с перламутровой каемкой и приборы с перламутровыми ручками?

Она кружилась вокруг стола, отправляя воздушные поцелуи Гаэтану, который сидел с постной миной, и порхала от одного стула к другому, там поставит стакан для воды, там бокал для вина, там фужер для шампанского.

— Мы будем пить шампанское, а иначе весь праздник насмарку!

Ширли тряхнула головой, отгоняя рой смертоносных пчел, звенящий в ее ушах. Забыть, забыть, сохранить лицо перед Гэри. Подвинуться, дав ему место. Все место целиком.

— Море шампанского, — ответила она Зоэ веселым голосом, но какая-то в нем прозвучала скрытая тоска.

Гаэтан поднял голову, насторожившись. Он уловил эту фальшивую ноту, его она тоже не раз выдавала, и в глазах его застыл один-единственный вопрос: «И вы тоже?»

Ширли внимательно посмотрела на него: маленький жених вынужден изображать взрослого. Он сидит здесь, в гостиной, в квартире этажом выше той, где они жили с отцом. Она прочла в его глазах, что он не может не думать об этом, не ловить снизу звук чужих шагов. Он помнит расположение комнат, может там ориентироваться с закрытыми глазами. Он знает, где стояла его кровать, где он так часто засыпал, проклиная отца. Отца, которого больше нет и которого так порой не хватает…

Даже если отец — преступник, недостойный человек, даже тогда его может не хватать ребенку. Потому-то парень смеется невпопад и улыбается не к месту. Потерялся между ролями блудного сына и счастливого возлюбленного и болтается туда-сюда. Не знает, как удержаться на месте. И хочется ему сбросить весь этот груз горя, но он еще не настолько силен, чтобы освободиться от него одним движением плеч. Вот он и бродит по гостиной с неуверенным видом и грустным взглядом, взглядом, устремленным в себя, не замечающим никого вокруг.

Она все это мигом поняла и стала наблюдать за Гаэтаном. Тот сидел на диване прямо, словно аршин проглотил.

Она почувствовала родственную душу. Она, отважная женщина, которая всегда умела защищаться, умела отразить натиск врага — но укол в сердце оказался способен сделать из нее тряпку.

Она положила ножи и вилки с перламутровыми ручками на край белой скатерти, присела рядом с Гаэтаном и, пользуясь тем, что Зоэ и Жозефина на кухне доставали из духовки ногу, благоухающую душистыми травами, взяла мальчика за руку и сказала: «Я понимаю, понимаю, что происходит в твоей голове… — Он недоверчиво посмотрел на нее, она положила руку ему на лоб, смахнула прядь волос, тихонько добавила: — Ты поплачь, знаешь, это помогает…» Он тряхнул головой с видом «парни не плачут! Тем более влюбленный парень… Но все равно спасибо вам, спасибо, что ко мне подошли…» И так они сидели несколько секунд, горе рядом с горем, голова к голове, руки Ширли обвивали тонкое тело паренька, обязанного изображать мужчину, и оба поддерживали друг друга, обменивались общей болью.

Когда они опомнились, на губах обоих плавало подобие улыбки. Гаэтан пробормотал: «Спасибо, теперь гораздо лучше…» Ширли взъерошила ему волосы и сказала: «Спасибо тебе тоже». Он с удивлением посмотрел на нее, и она добавила: «Разделить с кем-то — уже неплохо». Он не очень понял, о чем она, что разделить? Он угадал, что она доверила ему секрет, и этот секрет обогатил его, выделил из общей массы, даровал ему самоуважение: она была с ним откровенна, она ему доверяет, и даже если он не слишком понял, в чем дело, это не так важно. Он больше не одинок, и благодаря этой мысли развязался узел, который стягивал ему горло с тех пор, как он вернулся в этот дом, как вновь увидел этот холл и эти лестницы, этот лифт и эти большие зеркала при входе, и он снова улыбнулся. Его губы больше не дрожали. Он улыбался искренне, открыто и уверенно. Он встряхнулся, немного стесняясь этого момента неожиданной близости: «А на стол уже все накрыли?» Поднялся, чтобы вновь занять свое место влюбленного кавалера, и она тоже вскочила, разразившись внезапно горьким смехом, переходящим в плач по человеку с пивными пенными усами.

Зато оба знали, что отныне они друзья.

Гортензия бросилась к столу, плюхнула локти на скатерть так, что задрожали стаканы и тарелки.

— Готово дело! Конец близок. Я голодна как волк.

Жозефина, которая нарезала ногу, застыла с ножом в руке и спросила:

— А можно узнать, что и как?

— Ну вот… — оживилась Гортензия, протягивая тарелку, она метила на большой красный кусок мяса. — Название моего шоу на две витрины: Rehab the detail… «Реабилитация детали». По-английски это лучше звучит. А так сразу на ум приходит клиника для наркозависимых…

Она утащила несколько маленьких жареных картошек, горсть фасоли, добавила соус, облизнулась, сладострастно взглянув на дымящееся блюдо, и продолжила:

— Я обошла все здания эпохи барона Османа, похожие здания. Гэри — свидетель…

Гэри вздохнул. Он играл с телефонами: взял свой телефон и телефон Гортензии и положил как две костяшки домино на скатерть.

— Ох, столько времени потеряли из-за этих проклятых зданий! Все каникулы псу под хвост!

— Короче, я продолжаю: эти фасады изначально одинаковые и при этом разные… Почему? Потому что каждый фасад архитектор отметил особыми деталями, незначительными на первый взгляд деталями, которые дают свой неповторимый стиль всему ансамблю… То же с модой. Одежда не имеет значения. Одежда — мрачная, хмурая, невыразительная штука, которая ничего не значит без детали. Деталь облагораживает ее, поддерживает, возвышает. Поняли, пингвины?

Они слушали ее завороженно. Она умудрялась соединить нежную женственность парижанки с острым глазом бородатого художника, набрасывающего эскизы углем у себя в мастерской.

— Продолжаю… Первая витрина, в углу, слева: дама, одетая по всем правилам, в красивом пальто — в черном, понятное дело, пальто, в ботинках на небольшом каблучке — ботиночки тоже черные, с хорошей сумкой — ярко-синей, в дорогих колготках — черных, в ярко-синей юбке, виднеющейся из-под пальто, волосы распущены, бледное лицо. Она красива, хорошо одета, о'кей. Но ее нет. Это фасад здания. Все четко, симметрично, скучно, однообразно, мрачно… Ее не видно.