Вера Галактионова - 5/4 накануне тишины

— Но Рыжая голова…

— Стреляй, как и стреляла, по бездушным целям! — размахивал он руками в палате реанимационного отделения. — Слышишь? А про остальное забудь.

— Но Рыжая голова бездушна. Совершенно бездушна, как совершенно бездушно всякое зло. Значит, это не живая цель, — лепечет, лепечет его умненькая дочь. — Если она несёт людям вымирание, она есть смерть. Я убью смерть страны. Моей страны…

— Не втягивай в свою душу бездушие, Стеша!

Цахилганов хотел бы сейчас долго и горячо молиться —

о том, чтобы мужчинам было даровано мужество,

а женщинам любовь,

но не схватка с нечистью.

Однако не смел. Потому что понимал: там, где теряется мужество, не живёт любовь, умирает любовь –

она умирает. Но не надо, не надо об этом…

Две бледненькие беспомощные Медузы Горгоны с расчёсками коротко глянули на Цахилганова:

из домашнего зеркала — и из комнаты дочери.

— Ну, зачем? Зачем тебе сливаться со злом?!. Ты же боишься греха, Степанида? Греха самоубийства? Так?

И вот уж нет двух Медуз Горгон — два пшеничных Солнца сияют: в зеркале — в комнате.

— …Так, — озадаченно размышляла Степанида, будто светлая тень света. — Но любой смертельный героизм — самоубийство… Идти на смерть за други своя — самоубийство? Или героизм?

Или героизм есть самоубийство?

Цахилганов не знал ответа. И тогда Степанида ответила за него:

— Героизм это исправление накопившегося негодяйства или разгильдяйства единым рывком… Чем пышнее расцветает негодяйство, тем больше и больше обездоленных вокруг. Преизбыточность же негодяйства устраняется героизмом. Героизмом, ставшим неизбежностью…

Н-да. Похоже, лишь поколенье отборных подлецов способно породить племя великих героев.

— Но, Стеша, — словно в потёмках, наощупь, искал ответ Цахилганов. — Почему именно ты должна… Не понимаю!

— А нам уже ничего не осталось, кроме героизма! — взмахнула она расчёской. — Вы, отцы, не оставили нам другого выхода, кроме… самоубийственного. Всё остальное будет предательством по отношению к стране

и народу.

Ну вот, опять: народ! Страна!..

Нет, с его дочерью надо разговаривать как-то иначе

в разомкнутом пространстве и времени.

— Всё так, Стеша. Но…

— Так! Так! — сияет пшеничное Солнце с расчёской, застрявшей в волосах.

— Но… Не думаешь ли ты, однако, что любишь страну и людей сильнее, чем любит Бог? — осторожно спросил он Степаниду, которой не было в палате.

Она откликнулась не сразу — ответила-спросила:

— А если я и есть орудие Его любви?

— Орудие смерти, значит…

— Но — смерти — во — имя — жизни? Во имя жизни угнетённых людей? Которых в будущем ждёт вымиранье? Так?.. Ради жизни обречённых на гибель я должна…

Степанида спрашивала беспокойно кого-то — и всё не могла выбраться из взаимоперетекания чёрно-белых смысловых потоков,

— жизни — в — смерть — смерти — в — жизнь —

и Цахилганов понимал: спрашивала не его, потому что два пшеничных Солнца с расчёсками

отвернулись одновременно.

И зеркало померкло,

затем почернело,

а электрический треск

прекратился.

И только какой-то пономарь — или кто он? — уныло читал церковный псалом, читал далеко-далеко, в спрессованном окаменевшем времени, и выговаривал глухо, словно из глубочайшего шахтного подземелья:

«…земля убоялась и утихла, когда восстал Бог на суд, чтобы спасти всех угнетённых земли. И гнев человеческий обратится во славу Тебе: остаток гнева Ты укротишь…»

Затем наступило молчанье, образуя собою некую осязаемую сферу,

пустую, будто полое, ещё не осевшее, пространство выработанных шахт.

Лишь поскрипывало время, как поскрипывает над головою едва слышно километровый земельный пласт,

роняющий иногда с тихим шелестом

незначительную угольную осыпь…

Цахилганов протёр глаза: пыль, пыль… Однако в палате тут же почувствовалось раздражённое присутствие Дулы Патрикеича.

— Нашлась защитница! Тоже мне, боец Степанида. Мы как-нибудь без сопливых обойдёмся! — взъерепенился старик. — Ещё как обойдёмся, калёно железо,

ууууу: придёт час.

Цахилганов заметно оживился. Он сбросил байковый халат, будто для ближнего боя.

— Патрикеич! А ну-ка отрапортуй. Готов ли ты для расправы с нами, с усиливающимися хозяевами слабеющей жизни? И в первую очередь — с Рыжей головой,

пытающейся заменить людям Солнце,

а? С Рыжей головой, являющей собою анти-Солнце? — весело спрашивал он старика, подразнивая. — На Степанидкиной ты стороне? Или же, напротив: начнёшь работать на нас, новых хозяев старой жизни? Может, построим ещё с тобою, старичок, лагерный капитализм? Мировой лагерный крепкий,

самый доходный, безотходный, самый совершенный то есть,

капитализм? А то уж больно сопротивление детей в стране разрастается. И как от них, детей, нам, деловарам, обороняться, скажи?.. Загоним остатки святой Руси в шахты — вместе с ними, юными неслухами, вообразившими себя героями? А?.. Ну? Ты лично как настроен, Дула Патрикеич,

— Степаниду — взять — под — надзор — или — меня —

решай же в конце-концов!

Патрикеич завздыхал.

— А нам без разницы, — уклончиво проворчал наконец он, не одобряя цахилгановского ёрничества. — Смотря какой приказ поступит. Наша работа простая — рабов Божиих пасти жезлом железным…Специальность у нас такая. Она точного выполнения приказа требует, калёно железо, и ничего — кроме. Назначение мотыги — землю рыхлить, хорошо сорняк срубать, а какой сорняк — мотыга не решает. Решает не тяпка…

Однако что-то ещё, невысказанное, заветное, томило Патрикеича — о чём старик слишком давно знал,

но предпочитал помалкивать до поры,

не доверяясь пока Цахилганову,

нет…

— А чего здесь эти — «геодезисты» искали? Они же эфэсбэшники. А? — спросил его Цахилганов, стремясь поточнее угадать причину его уклончивости.

Дула Патрикеич надсадно крякнул, не успев вовремя убрать своё присутствие из палаты.

— Ну?! — жёстко прикрикнул Цахилганов, преодолевая молчанье старика. — Не юли, трёхглазый.

— Ууууу! — жалобно завыл тот. — Рыщут! Как Иосиф

Виссарионович преставился, так всё и ищут. «Геодезисты»! По всем лагерям бывшим. И шныряют, и шныряют…

— Что — ищут?

Ответа не последовало.

— Ну, приблизительно — что? — хитрил Цахилганов. — Без подробностей. В общих чертах.

Старик упрямо сопел где-то поблизости — и только.

— Откуда я знаю?!. — возмутился наконец Дула Патрикеич. — Всё про какую-то Особо секретную лабораторию спрашивают, нечаянно будто бы уцелевшую: след её, видишь ли, они потеряли, потому как по документам она нигде и никогда не проходила. Не проходила, да… А вроде должна где-то быть! Уж так при Берии искали — страх! Страх! Сразу после смерти товарища Сталина, весной… Чуть не все лагеря наши тогда перевернули. Ну, к лету всё стихло, правда. Перед Пленумом. А там ещё и в Германии заваруха поднялась, не до этого стало.