Екатерина Завершнева - Сомнамбула

одного события, которое выговаривается через нас. Быть безымянным пронзенным насквозь исполнителем роли, которая меняет актера на полуслове. Быть пригвожденным к картону мужчиной в белой окровавленной рубашке, каждый раз когда я касаюсь ворота твоей

я вижу алый цвет и тепло, волны, и то, что стоит за нами, но это не человек он не дышит, не имеет имени, возраста, только кинжал у него настоящий, гамлет нам выпал шанс сыграть на простой бумаге в июньскую ночь, когда все возможно

твое бледное лицо, в прорезях глаз сквозь маску черная ночь. Ничто из того, что происходит с нами на самом деле, не скажется, не перейдет в слова. Не быть собой — полнота этого счастья вытесняет полноту жизни там, снаружи, ведь мы лежим в незашторенной комнате, окна настежь, а под нами на улице ходят и ругаются, и поют подвыпившие опоздавшие, кому нечего делать. Руки под голову, дальний маяк-огонек — ты много куришь — только когда я счастлив. Или несчастлив. Это одно и то же.

приподнимаясь на локте и в прорезях глаз чернота, звезды, пыль, там сразу начинается безвоздушное пространство, а как же душа — а душа это выдумка, нет никакой души, есть прямая слитность всего со всем, рентгеновское излучение любви, от которого бледнеет тело, пройти насквозь и не встретить друг друга, нам говорили, искать надо здесь, теперь мы знаем

эту черную ночь и луну в постели, полную луну на груди серебристые облака покачиваться как морская трава и течь как тела текут по ту сторону жизни с закрытыми глазами

называть это наслаждением может только тот, кто не знает, куда вливается тело, на какой оконечности в открытом море смешиваются все воды — откуда ты пришел и с чем — никто не спросит, и только рука в руке, значит, еще немного вместе параллельные потоки X и кто-то наводит телескоп и говорит — да это здесь

в незашторенной комнате — тридцать лет — как те баснословные люди, что спали в пещере на Сардинии и проспали время — неужели ты никогда не покидал ее — у меня была бессонница — ты курил и мрачно глядел на спящих, ты всегда был байронически настроен по отношению к окружающим — я такой, какой есть — и начисто лишен так называемого чувства юмора — я тебя почти не помню там, какая ты была, осталось что-то волнистое, волосы, когда ты села рядом, в руках книжка — это был Блок — да — и мне было

четырнадцать лет, самый возраст для Блока — неужели и я — а ты как думал — хотя почему бы и нет — я тебе напомню — мы отмечали начальные строчки и передавали друг другу под партой — значит я был в тебя влюблен — я не знаю — а ты — я не знаю

— Почему же мы раньше не говорили…

— Когда — раньше? В школе, на переменке?

— Ну, если ты помнишь, Ленка и Васин отлично объяснялись…

— …языком жестов, жестами языка.

— Дурак. И не обязательно в школе. Ты мог бы пригласить меня куда-нибудь.

— В кино, например. Билеты на последний сеанс. Ты меня определенно перепутала с Васиным.

— Если бы кто-нибудь из нас оказался более решительным…

— Хочешь поговорить об этом?

— Уже нет.

— И слава богу. Не люблю сослагательного наклонения. Все получается единственным образом и никак иначе.

— А если бы я не приехала?

— Опять если. Ты же приехала.

Черт, что я делаю. Заставляю его произносить ключевые слова о любви до гроба. Тогда не сказал, будь добр, скажи теперь. Девушка ждет. Все пунктирные линии сходятся в одной точке: они жили долго и счастливо и умерли в один день.

От голода.

Физическое давление слов, их форма и вес. Слова застревают в горле, голос становится противным, учительским. Кажется, у него тоже так. Досада, которой раньше не было.

Продолжать во что бы то ни стало по принципу, кто первый начал.

— Все-таки мне хотелось бы знать, какой ты был, думал ли обо мне.

— Я вообще ни о чем не думал. Мне было некогда, я читал.

— Ну да, и у нас с тобой ровным счетом ничего…

— Именно.

Ничего, которого не было, вызывает нечто вроде жалости. О нем лучше не упоминать, иначе попадешь в дурацкое положение. Впрочем, я давным-давно сжился с ролью идиота. С самого детства.

Ты хотела знать, каким я был. Пожалуйста.

Маленький князь Мышкин. Щелкунчик, урод с подвязанной челюстью и игрушечной сабелькой. Мокрые варежки, шапка, туго затянутая под подбородком, пальто в клеточку, одинаковые дети, одинаковые книжки, а кажется, что это было только у тебя. Мама что-то спрашивает, а ты стоишь в дверях, тебе восемь, двенадцать, двадцать, но ничего не меняется. На вешалке — то же серое безразмерное неопределенного покроя. Бутерброды в портфеле. Трамвай десятый номер. Двадцать великовозрастных девиц, слушающих лекции о. Арифметика без потерь, аккуратное сложение, стопочкой. Вычитания нет.

(Придумал новую сентенцию, тебе понравится.)

Память, конечно, не воск. Она больше похожа на стекло, само по себе невидимое. Мы замечаем только царапины. Вокруг некоторых имен и дат образуются идеально ровные пулевые отверстия. Память идет трещинками, одиночные звездчатые нейроны сплетаются в сеть, которая способна удерживать все остальное, пока под ней крошится и выветривается

предметное стекло

на нем кое-как окрашенный препарат

(кажется, кожица лука)

так вот, откуда слезы

или мы все-таки столкнулись лбами и засмеялись

нет, это исключено

я, наверное, криво улыбнулся

она, наверное, потрогала лоб

удивленно, как будто на нем появилась треугольная печать или маленькие рожки

мы съели волшебные ягоды и теперь на нас будут показывать пальцами

два любителя ботаники, которым заняться больше нечем, пока весь класс едет на каникулы в город Киев, и два тракториста, напившихся пива в плацкартном вагоне, и волшебное слово «гостиница»

два медалиста (без пяти минут), которые вынуждены отдуваться за честь школы на олимпиаде по биологии (с какой стати?!! — а кому ж еще, сказала Зоя, захлопнув журнал, пойдете оба, вместе веселей)

и еще один раз, на катке

по правилу сложения скоростей

схватились друг за друга чтобы не упасть

со стороны наверное могло показаться

во всяком случае мне показалось

что это было именно так

Сон десятилетней давности, который нашел меня только сегодня. Я схватился за тебя и сразу же отпустил. Щепка, попавшая в водоворот, наконец-то выбралась из него и поплыла по течению.

Далее: о чем я думал в школьные годы.

Я всегда был нормальным, что бы там ни говорили. Курил, прогуливал, выражался, как и все прочие. Не пил, правда, хотя это было бы в порядке вещей, но ведь и на солнце есть пятна. Позиция оригинала, которую я как будто занимал, не содержала в себе ничего оригинального; по большому счету она была анонимной и предоставляла массу преимуществ. Я острил и умничал, но на моем месте так поступил бы каждый (знакомый речевой оборот?). При этом мое другое «я», обращенное к тебе, было немым по определению. Видеть тебя я не стремился, безысходности тоже не чувствовал, разве что мне пришлось бы объясняться на тему первой любви, вот тогда. Но никто этого и не требовал.