Леонид Габышев - Одлян, или Воздух свободы

«Не-е-ет, суки, педерасы, чекисты зачуханные, жертвы пьяной акушерки, вы, господа удавы, вы… — он задыхался от злобы, — вы… нет-нет, я не буду вскрывать вены, не буду биться головой о стену, умрите вы сегодня, а я умру завтра. Нет, в натуре, не дождетесь вы от меня этого. Назло вам, шакалы, ничего с собой не сделаю. Я хочу жить. Я хочу любить. Готов отдать полжизни, только чтоб взглянуть на тебя, Вера. Я не простыну. Я все равно тебя увижу. Господи! Но когда это будет? Когда? Я хочу быть человеком. Я ради Веры готов бросить преступный мир. Но кто мне в это поверит? Кто меня выпустит из тюрьмы? Кто?»

Думая о Вере, Глаз фени не употреблял.

Нежный настрой души Глаза вдруг моментально заледенел. В нем кипела ярость. Карцер стал тесен. Захотелось вырваться на волю, побежать к Вере и сказать: «Вера, Верочка. Я тебя люблю! Я разбил стены тюрьмы и прибежал к тебе. Мне опостылело все: зеки, параши. Я хочу видеть тебя. Одну тебя. И никого мне не надо».

Ярость постепенно прошла. Глаз разжал кулаки. Стены ими не сокрушишь. Двое с половиной суток надо досиживать.

И снова — ради жизни, ради Веры и назло тюремному начальству — начал приседать. Душа угомонилась. Ноги выполняли работу и грели тело. Постепенно согревалась и душа.

Ему вспомнился дед. Перед дедом он был виновен, и чувство раскаяния одолевало его. Коле шел седьмой год. Жили они тогда в Боровинке. Как-то вечером дед не отпустил Колю на улицу: темнело, и мороз ударил. Коля, разобидевшись, расстриг у него на шубе петли. Утром дед собирался во двор, а Коля наблюдал из соседней комнаты в щелочку. Дед надел шубу, взялся за верхнюю петлю и хотел застегнуть ее, но петля соскользнула с пуговицы. Дед взялся за вторую петлю… Затем, уже судорожно тряся рукой, он прошелся по оставшимся петлям и горько заплакал.

И вот теперь, ровно через десять лет, прокручивая в памяти этот случай, Глаз сказал: «Дедушка, прости меня».

После завтрака чиркнул последнюю спичку и прикурил. Шабил оставшуюся махорку полдня. Кончалась одна цигарка — сворачивал другую, прикуривал от горящей и шабил, шабил, шабил. Его стало тошнить, а потом вырвало. Он ходил, как пьяный, голова кружилась, в теле чувствовалась слабость.

К вечеру стало легче. В полночь, когда открыли топчан, напился воды, лег и задремал.

Пять суток подходили к концу. Оставалась одна ночь. Но утром его перевели в третий карцер. На взросляке кто-то отличился, и его заперли в пятый. Пусть, как и Глаз, померзнет. Но только десять суток. Взрослякам давали в два раза больше.

О-о-о! В третьем карцере благодать. Здесь можно не приседать и не бегать. А только от нечего делать ходить.

Глаза подняли в камеру к ментам. Войдя, заметил: коренастого нет. Вместо него новичок.

— А где коренастый?

— На этап забрали.

— В КПЗ?

— Нет, в зону. Он осужденный был.

— А у вас и следственные и осужденные сидят вместе?

— Вместе. Отдельных камер не дают. Тюрьма и так переполнена, — отвечали бывшие менты.

«Что ж, раз нет коренастого, я вам устрою веселую жизнь. Отдельные камеры вам подавай. Боитесь в общих сидеть…»

Несколько дней Глаз жил тише воды, ниже травы. Ментов постигал.

И вот решил нагнать на них страху. Будут знать, как плохо встречать малолеток.

— Я не жалею, что мне плечо прострелили и я в карцерах сижу. Я больше всего жалею, что козла одного в КПЗ не замочил. Сука он был. Я больше с ним не увижусь, наверное. Короче, он наседка был. Но здоровый, козел. В камере был обломок мойки, но маленький, вены только вскрывать. А то бы я его чиркнул по шарам. Я потом у декабриста от раскладного метра звено выпросил. Заточенное было. Бриться можно. Ну, думаю, когда ляжет спать, я его по глотке… Больше десяти мне все равно не дадут. Но меня, в натуре, на этап забрали. А козел там остался. Не вышло. — Глаз вздохнул.

Менты стали меньше разговаривать с Глазом.

Из всех ментов Глазу нравился только Санька. Его сейчас забирали на этап, в ментовскую зону. В Союзе несколько колоний для бывших работников МВД. Их в общие не отправляли — боялись расправы.

Санька — солдат из Казахстана, но русский. Ему всего девятнадцать лет. Сбежал из армии. Месяц покуролесил по Союзу, а потом приехал домой, и его забрали. За самовольное оставление части дали два года общего режима. Санька отчаянный балагур, весельчак и юморист.

— Что в армии, что в тюрьме, — говорил он, — один хрен. В армии бы мне служить три года, а в зоне — два. Я раньше домой приеду, чем те, с кем меня в армию забирали. Аля-улю!

Служил он в войсках МВД здесь, в Тюмени. Охранял зону общего режима. Двойку. Потому и попросился в ментовскую камеру.

На другой день на Санькино место посадили малолетку Колю Концова — обиженку. В камере над ним издевались. Он с Севера. Попал за воровство. Дали полтора года. Коля Концов — тихий, забитый парень с косыми глазами, похожий на дурачка. Дураком он не был, просто — недоразвитый. Медленно соображал, говорил тоже медленно и тихо, рот держал открытым, обнажая кривые широкие зубы. Глаз дал ему кличку: Конец.

Теперь Конец шестерил Глазу. Менты не вмешивались. Их это забавляло. Если Конец медлил, Глаз ставил ему кырочки, тромбоны, бил в грудянку. Конец терпеливо сносил. «Этот, — думал Глаз, — на зоне будет Амебой. И даже хуже. Что сделаешь, такой уродился».

— Конец, — сказал как-то Глаз, — оторви от своей простыни полоску. Да сбоку, там, где рубец.

Конец оторвал.

— А теперь привяжи к крышке параши.

Тот привязал.

— И сядь на туалет.

В трехэтажном корпусе разломали печи, на их месте сделали туалеты и подвели канализацию. Но туалеты пока не работали.

Конец стоял, глядя на Глаза ясными, голубыми с поволокой глазами.

— Кому говорят, сядь!

Конец сел.

— Вот так и сиди. Кто захочет в парашу, ты дергай за веревочку, крышка и откроется. Понял?

— Понял, — нехотя выдавил Конец.

Менты, кто со смехом, кто с раздражением, смотрели на Глаза. Но молчали. Забавно было.

— Итак, Конец, я хочу в туалет.

Конец потянул за отодранный рубец, и крышка откинулась. Оправившись, Глаз отошел, а Конец встал и закрыл крышку.

— Техника на грани фантастики, — веселился Глаз, — сделать бы еще так, чтобы Конец закрывал крышку; не вставая со шконки.

Двое ментов тоже оправились, воспользовавшись рационализацией. Они балдели.

В камере сидел мент Слава. В милиции несколько лет не работал. Попал за аварию. В ментовскую камеру попросился сам: очко не железное, вдруг кто-нибудь узнает. Это был спокойный, задумчивый мужчина лет тридцати с небольшим. Всех старше.

— Глаз, что ты издеваешься над пацаном? — вступился он за Конца. — А вы, — он обратился к ментам, — потакаете. Конец! — повысил голос. — Отвяжи тряпку и встань. В тебе что, достоинства нет?