Вержилио Феррейра - Явление. И вот уже тень…

И тут вдруг обнаруживаю, что я не один. В глубине, в углу поперечного нефа, при трепетном свете лампады чернеет чья-то фигура. Я подхожу ближе, вглядываюсь — Ана!

— Ана!

Она медленно оборачивается, смотрит пристально, без страха. Я иду к ней, сажусь рядом. Ана обволакивает меня горящим взглядом, очень серьезная, но чужая, не узнающая меня или припоминающая, что когда-то со мной навсегда распрощалась.

— Что вы здесь делаете, Ана?

Она, не отвечая, все так же пристально смотрит на меня.

— Укрылись от дождя? Кого-нибудь ждете?

— Я здесь, — наконец произносит она еле слышно.

И это звучит как заявление: я здесь, и навсегда. Сегодня я знаю, Ана, знаю, что это было навсегда и что дороги твоих печалей в конце концов привели тебя сюда. Сегодня грозовой вечер, и я вижу тебя, Ана, вижу покорной, побежденной грузом давнего приговора и ищущей в себе самой последнюю завязь смирения, которая благоухает одиночеством. Мне жаль тебя.

— Но вы…

Я взглянул в ее бледное, сумрачное лицо, в грустные глаза, в которых время от времени вспыхивал безумный огонь, всеми силами пытаясь понять столь необычное присутствие Аны здесь, среди призраков собора с беснующимися над ним небесами.

— Послушайте, доктор, вы с машиной?

— Нет. Именно поэтому я здесь. На улице дождь.

— Мы не можем быть здесь, не можем быть здесь.

— А вы давно здесь?

— Час, а может, два. Не знаю…

Она говорила тихо, все время только тихо, будто опасалась разбудить дремавший в глубинах ее существа ужас.

— Но мы не можем выйти, — сказал я. — Дождь не прекращается.

В какие-то мгновения мне даже казалось, что она забывала о моем присутствии. Глядя прямо перед собой, она была вся во власти своей навязчивой идеи.

— Ана, а вы себя хорошо чувствуете?

При этих моих словах она резко, так что под сводами заухало эхо, крикнула:

— Я себя хорошо чувствую!

Я испугался. Умолк, погрузившись в долгие раздумья.

Тут Ана, похоже, сочла свою резкость излишней и, раскаявшись, даже как будто пожалела меня.

— Все спрашивают, хорошо ли я себя чувствую, — сказала она, но теперь уже тихо. — Все думают, что я больна. Я устала, но не больна. И чувствую себя хорошо, хорошо…

— Но почему вы пришли сюда?

Я иногда сюда прихожу. Мне приятно здесь бывать. А вы, разве вы не живете на Сан-Бенто? Почему вы туда уехали?

— Но, Ана, Сан-Бенто не церковь…

— Когда-нибудь вы убедитесь, что церковь, когда-нибудь убедитесь.

И она заулыбалась, как ребенок, приподнятая неожиданной тихой радостью.

— Нет, Ана. В этом я никогда не смогу убедиться. Нет, нет и нет.

— Не пугайтесь и не говорите «нет» с такой уверенностью. Я знаю, что вы заблуждаетесь.

— Я не заблуждаюсь.

— А я знаю, что заблуждаетесь, сказанное мной принадлежит вам, это же ваши слова, а я ими только воспользовалась, чтобы выразить себя самое, чтобы убедить себя самое.

— Это абсурд! Невозможно, чтобы я это говорил!

— Не надо так громко.

Новая вспышка молнии опять озарила витражи. Но гром прозвучал не сразу и не рядом, а где-то вдалеке, раскатисто и глухо, как проклятье. Заинтригованный услышанным, я в нерешительности молчал. Реакция Каролино, реакция Софии каким-то образом отражали ужас моей тоски, но я их чувствовал рядом, как свое отражение в зеркале, хоть и кривое. Пораженные проклятьем, наказанные, они были моего — человеческого рода, были в наших человеческих рядах. Разрушали себя протестом, но не отрекались от своей судьбы, умирали в сражении, но не спасались бегством. Ана же бежала, бежала с поля боя, и я думал об этом с болью, тупо уставившись в пустоту. Воспоминания прошлого: свечи, святая вода, хор мальчиков, святоши, девятины, отпущения грехов, исповедальня — захватили меня всего, до тошноты. Было невероятно, чтобы Ана, прекрасная Ана с огненным взглядом, удивительной прелестью своего торчащего зуба, физически крепкая, не чувствовала бы своего падения, которое для меня было очевидно. Невероятно? Нет, не знаю, не знаю, не знаю: ты же вышла за Алфредо.

— Здесь захоронена урна с прахом Кристины, — сказала она неожиданно.

— Кристины? Но почему…

— Здесь…

Потом, преобразившись, она принялась говорить, говорить, говорить. Это были бессвязные фразы, разрозненные слова, обрывки монолога, свидетельствовавшие о глубоком крахе.

— И вот, как видите, умереть невозможно. Невозможно! Где Кристина? Нет, не та, которая умерла в голландском костюме, а та, которая играла, — она так хорошо играла… Была же та, другая, и я видела ЕЕ другую. Видела ее глаза, ее улыбку и вижу сейчас, помню. ОНА здесь со мной, я понимаю ее, хоть она не может говорить. Я ее сестра. Нет, не та, которую вы видите, а та Я, которая во мне, которую я в себе ощущаю, я… Ведь и я могла тогда умереть? Я ее сестра, и ваша, и того, что живет здесь, в этом безмолвии, в эхе дождя, в молниях, в громе, который звучит иначе, чем в книгах, — это голос могущественных пустынных небес. Как это вы говорили? Изначальный голос… Я его слышу, мне он знаком… И это значительней, чем мы с вами, значительней, значительней… Свести этот голос к «человеческому измерению»? В человеческом измерении существуют только уши, чтобы его слышать. И надо прислушаться, и тогда ты не пугаешься, ты уже знаешь, что это существует…

— Это не так, не так…

— Никто меня не понимает. Отец решил, что понимает, но он не понимает. Нет…

— Но пришли сюда вы. А здесь место вашего отца…

— Здесь то место, где хорошо слышно… Здесь то место, где хранятся следы всего, что значительно. Эти купола, этот тихий час…

— Да вы верите. Во что?

— Не настаивайте, чтобы я сказала, не думайте, что назову имя. Я ничтожна, но знаю, что существует великое. Где? Существует. Я чувствую это в себе, как толчок в темноте…

— О, Ана… Это — ваше величие, ничье больше. Это величие нас самих, мы его открываем и отделяем от собственной жалкой глины. Потому что глина эта и есть мы, она наша, из нашей земли.

— Не рассказывайте мне «Историю появления человека». Вам она известна с детства, вас учил отец, но вы не поверили в нее. Как же вы хотите, чтобы поверила я?

— Я поверил, поверил. Я тоже слышу голос дождя, голос бури. Но этот голос — мой собственный. И я всего лишь мечтаю слышать его без трепета.

— Нужно всегда трепетать. И даже признать, что вам он не принадлежит. И не вы его придумали. Вам его дали, он пришел к вам от кого-то другого. А вы забываете это, забываете, что всего лишь повторяете то, что было вам дано. Спесивые, смешные попугаи, восседающие на насесте самодовольства!

— Подобное отречение смешно.

— Я не отрекаюсь — я принимаю.

Невозможный диалог. Ана окунулась в нечто новое, в существо, составленное из себя самой и замкнутое, подобно вещи в себе. И только моя терпимость и, конечно же, склонность к поиску, моя неуверенность, мечтательность позволили мне этот обмен словами: одна истина игнорирует другую — это ясно, когда они обретены порознь, или того хуже — взаимно отвергают друг друга.