Вержилио Феррейра - Явление. И вот уже тень…

— Ну а Шико? Он тоже приедет?

Это был глупый вопрос, но Алфредо не счел его таковым. Шико был в отъезде уже более недели, и он, Алфредо, его не видел. По долгу службы Шико обследовал юг. И то ли был в Беже, то ли в Алгарве, а может, ездил туда и обратно. И еще в Лиссабоне. Там он бывал в управлении.

— Но если он вернется, а мы все еще — в Боусе, конечно же, приедет. И я, доктор, буду рад, если он появится, очень рад.

Я не спросил его почему, но Алфредо, как будто отвечая на мой вопрос, сказал:

— Есть кое-что…

И интригующе засмеялся, отчего его лицо засветилось счастьем.

В условленный день я двинулся в путь. Стояла жара, ужасающая жара, но обычная для Алентежо — плотная, недвижная, точно зависшее злое проклятье. С самого утра дом заливают проникающие во все щели солнечные лучи, прямые, отраженные, взвешенные в раскаленном дребезжащем воздухе. Птицы прячутся в густой кроне деревьев. Залетевшая в комнату одурелая муха сообщает мне об этой нестерпимой жаре. Я отправляюсь в лицей — у меня только утренние часы. Это последние уроки года. Весь материал пройден, все упражнения сделаны. Тщетные старания найти хоть что-нибудь новое, неизвестное, победить духоту в аудитории и разобщенность с учениками утомляют меня.

— Расскажите нам что-нибудь.

Это приглашение помечтать, а может, пооткровенничать. Но что же я могу еще вам рассказать? Думаю, все, что мог, уже рассказал. Истории из жизни художников, современное искусство, мировой кризис, абсолютная случайность вашего появления на свет, даже риторические вопросы элейской школы [23] Элейская школа — школа древнегреческой философии VI–V веков до н. э., представителями которой были Зенон, Парменид и другие. и тайна времени, что еще? Под каким же предлогом я вам все это рассказал? Уже не помню…

И вот после обеда я трогаюсь в путь. Позади остались два переезда, и огнедышащая равнина принимает меня в свои объятья. Лента асфальта поблескивает, волны света накатывают на едущую по шоссе машину. Эта дорога ведет в Редондо, она та самая, на которой погибла Кристина. Но сейчас, в этот застывший от жары час, ничто не вызывает в памяти ее музыку. На обочинах дороги меня провожают парализованные солнцем деревья. В надежде на встречный ветерок я увеличиваю скорость, но густой воздух жжет, словно расплавленный металл. Я поглядываю направо, боясь проехать нужный поворот. Наконец моему взору открывается пыльная и ухабистая дорога. Теперь я покачиваюсь среди моря сохнущих под палящим солнцем хлебов, с мольбой взывающих к раковине цинкового неба. И сейчас на этом пути по забытой богом земле, как никогда, гнетет меня проклятье удушливого одиночества, кощунственной бесплодности, наливается, вызревает семя моего голода.

Особенно я это чувствую, когда приезжаю в поместье: прямо передо мной, во всю длину поля, вытянувшись цепочкой и согнувшись в дугу, словно грешники на покаянии, мужчины и женщины жнут хлеб. Моя пульсирующая голова вспоминает о забытом братстве с этими опаленными солнцем людьми. Но я, друзья мои, не предаю вас, когда после утоленного голода меня одолевает другая забота. Пусть свершится для вас справедливость, пусть освободит она вас от наказания. И пусть в мире и покое, о котором я мечтаю для вас и о котором вы сами мечтаете, забота моя станет заботой о вас, чтобы братство наше стало полным. Что же я услышу от вас тогда, что вы скажете тогда? Ведь сейчас голос ваш — это голос желудка, голос ваших измученных тел, скверны вашей отравленной крови. Но даже тогда, когда отдохнут ваши тела, когда утолится ваш голод, сон не придет, а придет бессонница, еще и еще одна бессонница — бич того, кто продолжает надеяться. Но пока вы только рабы заклятья — заклятья людей, которым претит мысль, что у них такие же, как у вас, кишки, такие же, как у вас, кости, и они из кожи вон лезут, измышляя, что вы иные, из другого теста, и выдумывая покровительство небес, где боги держат их сторону и освящают творимое ими насилие. Я же люблю вас даже в вашей примитивности, столь пышно расцветшей на вашей нищете. Как объяснить вам, что и у справедливости, к которой вы так громогласно взываете и которая восторжествует, будут свои заботы. Будьте же, друзья, понятливы: голод наш не утолить, набив желудок.

Неожиданно в воротах появляется Алфредо, на нем широкополая соломенная шляпа. Я по-прежнему сижу в машине, поставив ее в тени дуба, и не спускаю глаз с мученических мук жнецов. Рядом со мной стоит мальчишка с ковшом из коры пробкового дуба и кувшином воды, который либо сам подносит жнецам, либо дает тем, кто подходит к нему.

— Так вот вы где, доктор?

— Да, смотрю на это, смотрю…

От невероятной сухости першит в горле, воздух вспыхивает, искрится в этом адском пекле, жжет глаза. А согнутые мужчины и женщины жнут. Я чувствую себя в их руках, в их ушах, на их языке — в мире колючем, обугленном, ослабевшем от жары, потрескивающем от злобы, захваченном яростью и богохульством.

— Заводите машину внутрь, доктор.

Я включаю мотор, и запах бензина и выхлопных газов мирит меня с окружающей бесчеловечностью. Алфредо руками, головой и чем только может помогает мне. Наконец я въезжаю в ворота и останавливаюсь под орехом, растущим у водоема. В стороне, в беседке, отделанной под часовню, я вижу Ану. Ана? Она поднимает лицо от книги и смотрит на меня поверх очков… Это невероятно, Ана, но я хоть болезненно, но с симпатией понял, что очки тебе идут, и очень… Вдруг я вздрагиваю от неожиданности, — Алфредо все это время следит за мной, — около Аны, под навесом из глициний, с любопытством поглядывая на меня, играют двое ребятишек. Алфредо не выдерживает и, смеясь, точно хорошо разыграл, с восторгом говорит:

— А вот и сюрприз, доктор, о котором я говорил.

Но так как я ничего не понял, он тут же, сочувствуя моему непониманию, объясняет:

— Это дети Байлоте, самые маленькие. Мы их взяли к себе. Ну, и что скажет доктор?

Я ничего не сказал. Я смотрел на Ану, видел, как она, забыв о книге и обо мне, поглощена детьми.

— Есть такие, кто всегда готов смотреть на других как на дураков. Но не нужно спешить так думать о других. Иногда можно и обмануться и самим в дураках оказаться… Нет, не все дураки, доктор.

Я ничего не понимал. Это он мне?

— Хочу вам сказать, доктор, моя Аника счастлива.

Да, да, верю (должно быть, это ты привез ей этих детей?). Даже допускаю, мой милый Алфредо, что Ана в конце концов полюбит тебя. И сейчас, когда все это вспоминаю, особенно в это верю. У тебя свой способ, своя манера жить, Алфредо. Выходит, ты не пассивное существо. И наносимые тобой совершенству Аны обиды — это твое афиширование своей заземленности, своей грубости, эти твои глупые вставки в наши беседы были своеобразной формой нападения, своеобразной формой утверждения твоей личности. Ты явно наступал, ставя себя выше Аны и всех нас. И твоя стратегия хоть и простодушна, но действенна, твоя каждодневная и невидимая борьба — естественная сила (как признаю я сегодня), издевка над нашими проблемами, над нашими волнениями. Томас по ту, а ты по эту сторону моей тревоги. Но как он, так и ты на одной линии — линии действия. Томас за пределами моего понимания. Ты же, несчастный глупец, внушаешь мне отвращение и в то же время интригуешь и даже ввергаешь меня в беспокойство, а может, и в угрызения совести.