Вержилио Феррейра - Явление. И вот уже тень…

Какой теплый вечер. Ищу его приметы в вышине, в неподвижности неба, и внизу, в прямоугольном парке, подступающем к зданиям проспекта. Тень прочертила парк по диагонали, зелень газона, растянутого ковром, здесь темнее, там светлее. Мальчишки играют в мяч, я вижу их сверху, мяч увеличивается, взлетая вверх ко мне, и крохотной точечкой падает обратно в траву. Я немного расслабился, мне хорошо. В листве черных тополей дрожит ветерок. Играет блестящими солнечными бликами. На полосах паркинга выстроилось несколько автомашин, точно фигурки в какой-то игре. Другие мчатся по проспекту, распластавшись на брюхе. Высоко в небе летит самолет, за ним тянется длинный хвост, точно за кометой.

— Таким образом, процесс создания текста в условиях правящей идеологии… И отсюда следует, что пролетариат… И ввод человека во владение всеми его богатствами…

Так-так. Вечер стоит теплый.

И тут средь волн появляешься ты, и я должен говорить о тебе. Мы были на пляже, в одном прибрежном местечке на юге — и там мы были совершенны. Растянувшись на солнцепеке, в белом бикини — Элена. Она лежит на животе, упершись локтями в подстилку. Читает. Вся в гармоничности своего тела. Чуть постаревшая, что есть, то есть. Инасия уже умерла, исполнив свой долг по отношению к семье, Кармо разделалась с двумя мужьями, от каждого у нее осталось по сыну. Что с Линдой, не знаю; может, скоро узнаю. Что касается меня, то я лежу в тени. У меня тоже книга, ношу с собой книгу, как опознавательный знак. Но не читаю. Свет и голубизна поминутно отрывали бы меня от страницы. Так было и в юности. Вечно привозил в деревню книги и рукописи и никогда ничего не делал. Столько всегда было вокруг того, что отвлекало меня от страницы. Да к тому же во время каникул на ничегонеделание уходит столько времени. Вот и сейчас ничего не делаю, смотрю. Рассеянно смотрю, отвесно падающие лучи солнца обдают меня потоком световых частиц. Свет. Все пространство искрится мириадами светящихся точек. Высший миг бытия. Земля неподвижна в солнечном потопе, глаза мои жмурятся от солнечного блеска. Вся философия в этом, светящийся шар в оцепененье забытья, и голубизна, голубизна — словно грань предела, философия предела. Ее живое истолкование — все эти бесчисленные тела вокруг, неистовая жизнерадостность, внушаемая морем. Вот тогда-то ты и появляешься средь волн.

— Вы явились из глуби морской?

Должно быть, и тебе я задал этот вопрос, Элия. Я уже задавал его Элене. Жизнь подсовывает нам не так уж много вопросов. И мы подыскиваем по мере сил ответы. Отвечаем, но вопрос остается. Иногда он позабыт среди старых бумаг, иногда — резвится среди ответов, которые, казалось, были исчерпывающими, окончательными и бесповоротными. Вот так. А может, мне лучше было бы промолчать тогда? Иногда он — вопрос — прикрыт всем тем, что… Он домогается ответа, это не ответ, не то… Может, мне стоило промолчать? Она пришла вместе с Милиньей. Они познакомились здесь же еще раньше, обычное пляжное знакомство, тогда же сговорились встретиться снова, вот почему они здесь. Милинья познакомила нас. Элия сказала:

— Разумеется, фамилия знакомая.

Сказала с тою заговорщической улыбкой, — двери настежь, — которую я столько раз видел на лицах у других женщин, и я, глупец, тотчас входил, но сразу же за дверью настежь оказывалась другая дверь, и она была на замке. Всю жизнь за дверью, открытой настежь, передо мною оказывалась дверь на замке, а за дверью на замке… Не стоит сейчас думать об этом. В любом случае. Мне известна игра в дверь на замке, это как в шахматах, ход королевской пешкой или ход пешкой от ферзя. Самое трудное — потом, никогда не давалась мне эта игра — остановись, выпей. В пятьдесят лет это решение проблемы. Но Элия здесь, перед тобою, и нужно говорить вещи хитроумные, изощренные, следуя за изощрениями внезапно возникшего чувства подпольности. Нежное молочно-белое тело, mon amour. Светоносное лицо, блестящие капли повисли в волосах, на кончиках ресниц, блестят зубы, глаза смеются в неистовстве утра. Намокшая просвечивающая блузка. Облегающая груди, округлые, розоватые, нежная плоть под тонкой тканью. И ноги. Смуглые, посмотрел — все во мне перевернулось, кисти рук налились силой. Милинья в желтом бикини, стройная юной стройностью, все, что нужно для плотского обольщения, на месте, и ореолом — вечная прелесть детства, я ощущаю ее, сидя здесь, в кабинете, и улыбаюсь от нежности. Элия раздваивается, она — в прелести детства, ореолом парящей у нее над головой, я ощущаю ее; и она — в упругости тела, прочно стоящего на земле, это я тоже ощущаю. Каждая жилка в ней играет, лицо невинно развращенное, отсутствующее. Я радуюсь глазами и прочими видимыми органами, но те части, что скрыты от глаз, словно пропустили сквозь мясорубку. И тут Милинья изложила суть дела. В октябре у моей дочери экзамены по философии, Элия может давать ей уроки.

— Вы преподавательница? — спросил я.

— Доучиваюсь. Кончаю в этом году.

— Нравится вам специальность? — спросил я еще.

— Не столько она, сколько разные смежные науки.

И когда она это сказала, я заметил: взгляд — в ответ на взгляд, и радость, порхающая вокруг, словно апофеоз в честь нас двоих, так, что часть мира перестала существовать, и там была Элена. В той части мира, которая перестала существовать. Так что мне нужно остановиться. Поразмыслить немного. А луч солнца тем временем подбирается к политическим трактатам, которые стоят сразу после поэтов, и я обливаюсь потом. Выпить. Выпить, покурить, еще есть какая-то философия, там — предел, полнейшая глухота, полнейшая деградация. Что, собственно, такое культура? И человек в различных проявлениях своей сути? Усталость, не то, что называется обычно усталостью и при этом оказывается лишь способом избежать подлинной усталости, но сама подлинная усталость, то есть всего лишь неведенье этого способа. Стало быть… Что нравится девушке в пожилом человеке и пожилому человеку в девушке? Теоретики говорят разные разности, это разности теоретические. Что, мол, девушке — опытность, что, мол, пожилому человеку — иллюзия молодости. В теории. А я говорю: грех. Развращенность. Чем глубже развращенность, тем больше грех. А грех есть грех. Девушка — пожилой человек: развращенная невинность. Пожилой человек — девушка: полнота постижения запретного. Пожилая женщина — юноша — не так забавно. Пожилая женщина уже все знает, и юноша должен знать, на то и родился мужчиной, — поразмыслим. Все это попахивает «ретроградством», подумаем еще. Всякое наслаждение извращено, если не включает чувства ответственности. Допустим. И считается, что девушка не может обладать чувством ответственности. Но это не так. Предположим, речь идет о девушке и юноше. Это дело другое. Не знаю. Мне нравилась Элия, потому что она была юной, а юность прекрасна сама по себе, ибо быть юным — значит ощущать жизнь всем своим естеством, а любовь — высшее, что есть в жизни. Когда я учился в школе, у нас в городе была сельскохозяйственная станция, и там был осел-производитель. Иногда к нему приводили стареющих ослиц, чтобы улучшить потомство, осел не соблазнялся. Тогда перед ним ставили молоденькую ослицу, и он, распалившись, бросался к ней. Но тут молоденькую убирали, и вместо нее подсовывали старую; потому что в этот момент он уже был настолько распален, что ничего не видел, и соблазн достигал своей цели.