Вержилио Феррейра - Явление. И вот уже тень…

— Таким образом…

Да я ли говорю? Безмолвные тени в пустой гостиной, светильники бледными стражами.

— …как еще говорить об искусстве? Великое знамение нашего времени — смерть памяти. Вся наша жизненная система — все еще система «экономии на грошах». Размениваем монеты, храним фотографии, запасаемся впрок сантиментами…

Но погоди — кто это тебе сказал, уж не Милинья ли?

— …чиним старое платье, оно еще пригодится, храним весь старый хлам, он еще пригодится…

Милинья, моя дочь…

— …копим знания на века в крепостях библиотек и таскаем их на себе, как улитка раковину. А ведь искусство рождается там, в этом надломе, отделяющем чистое настоящее от нечистого будущего либо прошлого. В наше время время умерло.

Образцово точная цивилизация, избавиться, throwaway [39] Выкинуть, выбросить (англ.). , carpe diem [40] Лови день (лат.). , не день, но миг. Это время животных, о, господи, я хотел быть животным, самообман, не быть тебе животным — но и у собак есть память. Это время блестящей полированной стали.

— …Даже если допустить, что искусство… Но закономерность его смерти всегда определялась степенью износа. При современных скоростях результат износа сказывается раньше, чем завершается действие. Мы заранее устали от всего…

От всего, что составляло предмет моих дум, мечтаний, планов. Конечно, именно поэтому — что для меня значит смерть? Умирает лишь то, чем остается нам жить, я уже говорил. А мне больше нечем жить. И потому я знаю, что стал стариком — ты стал стариком. Все еще дождь. И ветер. Будущее — только оно — умирает в нас, а у меня нет будущего. И потому говорю: умереть сию же минуту. Мне было бы до такой степени безразлично. А то, что меня волновало, где оно? Мое «я» с его головокружительным неистовством — только начни думать. Цельное, жизнеспособное, завораживающее. Не совсем так — могло бы стать таким. Но не стало. Пластинка. Слушаю, и та часть моего «я», которая слышит, существует лишь в памяти звуков. Вот наступил черед той части, где кружится хоровод, дети в фартучках — видно, был звонок на перемену. Мне грустно средь их веселья, потому что все это так далеко от меня.

— Так вот: об износе.

И замечаю, что Сабино вернулся. Все лицо у него подергивается от тика, слова заостряются на губах.

— Тема для эссе. Вопрос сводится к следующему: Историю объясняли на тысячу ладов — экономика, великие люди и так далее. Но есть один фактор, который, насколько я могу судить, еще не принимался во внимание, и это как раз и есть износ. Нет такого учения, которое можно было бы терпеть до бесконечности. В какой-то момент его отбрасывают и выстраивают новое. Не вносят поправки — выбрасывают. Или, если угодно, «вносят поправки», потому что оно всем осточертело. Да, да — и в науке так. Наука — система объясненных сведений, структура из взаимосвязанных элементов. В науке не исходят из «реального». Придумывают формулу, а затем подгоняют под нее «реальное». Затем формулу отвергают и придумывают новую. В искусстве то же самое. Так вот, в наше время износ наступает невероятно быстро. Но это уже другой вопрос. Рассуждения о смерти искусства стали обычным явлением. Вот так. И уже давно. Но не в такой степени, как сейчас, и не по тем причинам, что сейчас. Я утверждаю: без искусства человек — не человек. Пока допускается существование людей, приходится допускать существование искусства. Я хочу сказать, потребность в искусстве. Но мы уже видели, что можно сфабриковать нового человека. Как бы то ни было, даже если его не сфабрикуют, искусству придется укрыться в катакомбы, как некогда христианству, оно станет тайным прибежищем изгоев.

Он помолчал немного, я напрягся в ожидании. Поднес огонь к его сигарете, чтобы он поскорей заговорил:

— А потому: износ — важнейший фактор исторического развития. Почему были чудаки, уверявшие, что земля имеет форму груши? Только потому, что им надоело слушать, что она круглая.

Мы все сидели в гостиной, слушали. Жоан Непомусено Диас да Крус сказал:

— Максимо Валенте — наш величайший поэт из числа живущих. Более того, для меня он величайший наш поэт двадцатого века.

И тут у Озорио возник вопрос, который он захотел поставить:

— Вопрос мой очень простой. Вот мой вопрос — что такое величайший поэт?

Вечер шел своим чередом. Элена встала, пошла за чаем.

Дождь. Ветер.

Но я между тем ухожу из дому. Сейчас Озорио проделает свой акробатический номер, разъяснит, что такое великий поэт. Жоан Непомусено и т. д. скажет: «Максимо! Твоя ответственность огромна». Элена старается не смотреть на поэта, чтобы я думал, что он для нее не существует. И после того как Сабино изложил свою теорию — что мне здесь делать? Пойду к тебе, только вот где ты? Может, сидишь дома, слушаешь пластинки, какое красивое вечернее солнце сегодня. А может, нам вместе пойти искупаться в лагуне нынче ночью — там, на юге? Ночь теплая, недвижная, стоячая вода под лунным безмолвием. А может, встречу тебя на Байше.

— Я в кино.

— Можно мне с вами?

Гибкая, кристальная, алмазно твердая. Ты разрешила мне пойти с тобой в кино. Но погоди, зазвонил телефон. Иногда звонят с утра до вечера, как в учреждении. Снимаю трубку.

— Слушаю.

Но ответа нет — трубку положили.

— Выясняют, есть ли кто дома, — говорит Элена. — В газетах каждый день сообщения, воровство невероятное… — И все рассказывает, рассказывает. — Несколько дней назад в том доме ниже по склону… Пока хозяева квартиры ходили в кино… — И рассказывает, рассказывает. Иногда ухожу на кухню, в ванную. Все рассказывает. Знает, что я уже не слушаю, и все равно рассказывает. Ее способ сотворить себе кого-то, кто составил бы ей компанию, — я такой не компанейский. Но сегодня в кино — о нет. К тебе в гости, затворить все двери, соединяющие нас с миром, mon amour. Снова телефон.

— Да?..

— Какой номер?

— Восемьсот ноль ноль восемь.

— О, извините. Ошибка.

…Все это было ошибкой, mon amour. Но сейчас я спешу к тебе, мне даже полиция не помеха, хотя нужно проехать мимо пяти постовых. Благополучно миновал одного, другой сразу остановил меня. Растопырил в воздухе пальцы в белой резиновой перчатке, остановил. А я так тороплюсь к тебе. Стоит вспомнить тебя, текучесть твоего голоса, и тотчас заноет под ложечкой, ноги нальются свинцовой тяжестью, сладостное удушье поползет по горлу вверх — видеть тебя. Волнами накатывающая неистовая потребность, ожесточенное желание быть подле тебя. Я так одинок сейчас. Всегда. В воздухе застыла шеренга полицейских в белых перчатках. Я так одинок. Если бы ты знала. Но этого нельзя показывать, ты все сама должна разглядеть под моей маской мужчины, чтобы материнская потребность защищать, присущая тебе как женщине, нашла себе лазейку в моем панцире мужской неуязвимости. Бедняга я, бедняга. В третий раз сменил зубы. Жидкие волосы. И уже сутулый. Немного. От нежности стекла очков запотели. Почему не дать себе расслабиться? Мой удел — быть мужчиной, будь верен своему уделу. Я сильный человек! Само спокойствие и властность. Такое воплощение животной силы и самоуверенности, что… Всегда мне не хватало ни того, ни другого. Еще с Эленой. Я много размышлял над женским характером, моя философия на сей счет основательно продумана, сколько раз мы с Эленой ее обсуждали. Основательно продумана. Всякая женщина любит защищать того, кто ее защищает. Все продумано. Но я — естественно и чисто по-мужски — делаю неверный вывод и тотчас испытываю приступ робкой нежности. Я держусь непреложного правила, гласящего: