Вержилио Феррейра - Явление. И вот уже тень…

Долгое время спустя открываю глаза, мы — в средоточии преобразившейся вселенной. Ты безмятежно отдыхаешь в щедрости своей красоты. А во мне как будто отлив, напряженное ожидание, дрожу, сердце колотится в груди; наконец ты открываешь глаза, акварельно-голубые, замкнутое лицо еще гневно. Мой палец на твоих волосах белокурых. Красивая. Моя грубая рука мягко скользит по твоему лицу, море укачивает тебя, глаза твои вновь смыкаются. И вдруг твой крик, — он резко взлетает ввысь, словно волна взметнула его в вогнутую чашу неба. Слышу его, все внутри у меня леденеет, твое тело исходит криком. Я весь подобрался, отчаяние вонзилось мне в грудь. Мышцы напряглись, кровь клокочет. Там, высоко надо мною, светила. Летят по орбитам, начертанным моим неистовством, а над ними трепетное солнце. Ощущаю в себе вулканическую мощь земли, нетронутую силу, я весь захвачен ею, а ты — я слышу, слышу твою звонкую радость. Наконец затихаю, тишина восстановилась в мире, только мерный плеск прибоя. Долго отдыхаю, блаженный отдых. Растекается по всему моему телу, поблескивающая вода омывает меня, очищает изнутри. И, лежа на спине, я забываюсь, ‘гляжу прямо в голубизну, в безмерную безмятежность неба.

Потом медленно перекатываюсь по песку всем своим обнаженным телом — поближе к тебе. И вдруг — Элия! Стремительно вскакиваю с криком:

— Элия! — заметался бессмысленно: вокруг бесконечный, пустынный пляж.

— Элия! — кричу я в ужасе. Снова, еще раз, зову тебя во весь голос — где ты?

— Где ты? — И детский испуг в моих подернутых влагой глазах.

— Где ты?

Море все так же могуче, так же медлительно. И смутная, непонятная темнота растекается неспешно, вздымаясь из темных недр земных, из меня самого, ширится по всей протяженности моря. Замираю, озираюсь, стою один среди безлюдного пляжа, расстилающегося вокруг меня. И вдруг подношу руки к глазам, темнота все густеет. Ощупываю песок вокруг себя. Мои очки! Я плохо вижу. Вечер становится прохладнее, ощущаю холод всей своей наготой. Бегу к краю пляжа, восстанавливаю весь свой долгий путь с самого начала — вот отсюда. Снова приниженный до уровня своего удела, лихорадочно шарю в песке. Мои очки, мои очки!

— Мне нужны мои очки!

Ночь опускается на мир, ночь вползает и в мое тело, во все закоулки мира. Она душит меня, глаза болят, распухли. Я плохо вижу. Шарю вокруг, щепки какие-то, мусор, кричу в ужасе:

— Мои очки!

В тишине слышен плеск волн, ночь черным капюшоном опускается мне на лицо…

…растекается вокруг меня по книжной стене, наполняет подрагивающей удушливой тьмой оживленный проспект. Выхожу в лоджию, небо подернуто пеплом, река вдали заткана огоньками. В громовом раскате проносится самолет, окна его уже светятся. Внизу, в парке, носятся дети, их становится все больше. Почему так долго нет моей жены? Я уже начинаю беспокоиться, смотрю на часы, пора бы ей быть дома. Беру стаканчик виски, закуриваю очередную сигарету. Немые книги во тьме. Выключаю проигрыватель, я уже давно его не слышу. Педриньо вскрикивает, разбивает зеркало вдребезги. Мертвые книги в склепах.

Но лифт останавливается на площадке, слышу, как раздвигается решетка, как хлопает дверь. Щелкнул ключ — Элена, наконец-то… Проходит по коридору ко мне в кабинет, целует в знак приветствия, чуть коснувшись губами.

— Тебя долго не было, — сказал я.

— Здесь очень накурено, — и открывает створки лоджии. Резкий шум с улицы врывается в гостиную.

— Что с тобой стряслось? Мы будем ужинать бог знает когда. — Да ничего особенного, — говорит она. — Ходила за покупками. У тебя найдется листок бумаги? По-моему, меня обсчитали.

У меня в руке листок бумаги — сойдет?

Написать еще одну книгу — что еще тебе сказать? Старость, разочарование во всем. Надвигающаяся ночь.

Потом она встретила подругу.

— После окончания школы ни разу не виделись, можешь себе представить?

И утратили представление о времени за чашкой чаю в кондитерской.

— Но ужин готов. Только подогреть.

Как всегда. Только подогреть. У моей жены всегда все предусмотрено. Надвигающаяся ночь, я в ночи, слепой. Что мне еще сказать? И внезапное озарение — да это и скажи, скажи именно это. Скажи о том, что все кончается, о близящейся ночи, о непобедимой человеческой мечте начать с начала. Быть в вечности. Быть.

— Ужин на столе, — говорит жена.

Мы ужинаем в лоджии, под нами простирается город, припудренный огоньками. Еще одна книга, пересоздать необходимость быть живым. Страна умиротворения и очарования — наведаться туда еще раз — страна ослепленного экстаза. Моего невидимого внутреннего волнения, исполненного нежности — до стеклянного поблескиванья слез. Страна бледной радости, тайной, словно болезнь. Страна таинственного трепета, передающегося от всего, что видимо и так важно. Страна туманного нимба, возвышающего реальность. Новой встречи со всем для меня недосягаемым. Подводного покоя. Безмолвия. Еще одна книга — книга? Трепет экстаза, невидимая нежность, нимб, предел, бледная радость — как все это уже далеко, о страна чуда.

А Элена между тем сообщает новости. Нашему внуку Педриньо стало лучше.

— У него уже нет температуры?

— Я встретила Милинью у входа в продуктовый магазин. Температура спала. Но температура у детей — известно, что это такое. Кто в тяжелом положении, так это Элия.

— Элия?

— Кажется, у них с мужем несовместимость по крови. При рождении первого ребенка все обошлось. Но вторая беременность дается ей тяжело, можно было предвидеть.

Смотрю на Элену. Любимая. Как ты постарела — мы оба так стары. Написать книгу — что еще можно сказать? Что все исчерпано, что бессмысленна вечность, живущая в нас — «жажда абсолюта»? Кажется, так говорит Сабино. Выдумать историю про тебя, Элию, Милинью — какое имя тебе дать? Как назвать тебя? А Элию? Педриньо? Я назову тебя Ирене, любое имя так таинственно, спрячу в этом имени твою тайну. Ем без аппетита, жарко все еще, жарко.

— Это не от жары. Это оттого, что ты сейчас слишком увлекаешься виски.

Ем без охоты, смотрю в ночь за окном, закуриваю посередине ужина.

— Чудовищно, — говорит Элена. — Придет же в голову — курить во время еды.

Ткань, сплетенная из моей тоски, не из мыслей, не из эпизодов; всего лишь филигрань, но в ней — моя внутренняя динамика, смутное побуждение, книга.

Написать хотя бы начало, впрочем, я знаю только, что вокруг меня сгущаются сумерки. И быстрее, пока не остыл запал. Торопливо съедаю десерт, сажусь за письменный стол, беру один из тех длинных листов, на которых мне так хорошо пишется. Заглавие. То, что пишешь в первую очередь, к чему привыкаешь в последнюю. Назову книгу «Сумерки», это слово сейчас не выходит у меня из головы. Закуриваю еще одну сигарету, нужно, чтобы все во мне вибрировало от сильного, и подспудного, и послушного моей воле волнения. Первая фраза вся в голове — я не способен править уже написанное. И ритм ее, волны, качающие меня изнутри. Книга. Вдохнуть еще раз то, что есть во мне человеческого. Затем я притушу запал до завтра, а там продолжу, снова поддамся его власти. Берусь за перо. Белый лист — бесплодная пустыня, по которой мне странствовать. И мне знобко, меня томит страх и тайная радость, в которую не веришь. Берусь за перо. Чувство такое, словно с закрытыми глазами предаешься на волю судьбы — глава I. Не читаю. Только пишу. Извилистый путь того, что мечется у меня в воображении, скрупулезная соразмерность чувствования и высказывания, отзвук сигналов, отдающихся у меня в ушах, — а если я еще… Книга. И я скован, напрягся в ожидании.