Анатолий Тосс - Почти замужняя женщина к середине ночи

Инфант трусливо жался позади. Вид у него был виноватый, демонстративно, нарочито виноватый. Чтобы Пусик по его опущенным глазам и тяжелым вздохам сразу догадалась, что не его, Инфантова, это инициатива. Что изнасильничали его и заставили без желания.

Наконец-то она улыбнулась и отстранилась от дверного прохода.

– Ну проходите, – сказала она спокойно и гостеприимно, как только и мог сказать Пусик. Как будто она нас ожидала давно.

И мы прошли сначала в коридор, где разулись, и потом откуда в носках заскользили по паркету в комнату. Комната, однако, оказалась не пустая, что мгновенно бросалось в глаза.

У стола сидел человек в мужском костюме и в рубашке, типа сорочка, и даже в галстуке, вида если не официального, то, во всяком случае, праздничного. И это сочетание – самого человека, костюма на нем, праздничного вида – все это заставило меня, да и всех нас неприятно удивиться.

Я вообще больше не буду говорить «я», я буду говорить «мы». Потому что разобщенность наша сразу отступила, как только мы застукали субъекта однозначной мужской наружности в одинокой и оттого еще более интимной квартирке Пусика.

Так, наверное, почувствовало бы себя разнесенное несходствами и передрягами человечество, если бы обнаружило в комнате своего законного Пусика вольготно расположившегося инопланетянина в галстуке и в сорочке. Уверен, тотчас бы сплотилось все многорасовое и многоплеменное человечество, позабыв старые обиды и пустые разногласия.

Тем не менее мы не могли показать своего мгновенно возникшего недружелюбия. И потому по очереди подошли и представились, и пожали привставшему субъекту руку.

– Белобородов, – сказал Б.Бородов.

– Сергей, – в свою очередь представился незнакомец.

Он тоже, кстати, виду не подал, что вот трое наглых, незваных мужиков растревожили его вечерний покой. И потому, как мог, приветливо улыбался.

– Добрый вечер, – вызывающе представился Инфант, и лицо его было хмуро. Мрачно и хмуро. Да и голос тоже мгновенно захмурел.

Он и не пытался смотреть на Пусика, наказывая ее своим опущенным, до боли обиженным взглядом. Он даже на нас с Илюхой не смотрел – стыдно ему стало перед нами, что женщина его когда-то любимая, Пусик, вот так низко оказалась не одна.

Мне следовало бы описать Сергея, этого соблазнителя Инфантовых женщин, хотя к делу это ровным счетом никакого отношения не имеет – ни меня, ни даже Инфанта, не говоря уже про Илюху, Сергей уже давно не беспокоит.

Но если объективно, то надо сознаться, что Сергей выглядел вполне симпатично. Да, да, симпатично и приятно! Лицо его отличалось невозмутимой мужественностью, в глазах читалась спокойная доброжелательность, его даже не очень портил костюм над белой сорочкой. Он был открыт и фасом, и профилем, и в нем сразу прослеживалась стержневая цельность. Или иначе – надега.

Так бывает, смотришь порой на человека и не понимаешь: ну почему, почему не можешь ты с ним корешить? Ведь нравится он тебе, сразу чувствуешь ты в нем задушевность и знаешь, что не найдешь надежнее друга, на которого и положиться, и опереться, кто при случае и спасательный фал тебе бросит. Так из него сквозит и просвечивает прямотой и доверием.

Но не происходит. Чего-то не зацепляется, чего-то не входит в пазы, и уличная толпа поглощает его след. И знаешь ты, что больше никогда его не встретишь, что никогда не пожмешь его крепкую руку, никогда не почувствуешь его твердый локоть. Ну, и хрен с ним, думаешь.

Вот так и я смотрел на Сергея – с одной стороны, и на Инфанта с Илюхой – с другой и не понимал: ну почему я не с Серегой? Почему с ними? Ведь простая правда, если, например, про Пусика говорить, конечно же, на его стороне. Хотя бы только потому, что уж точно не может находиться на Инфантовой. Пусть я даже понятия не имею, в чем она, эта правда, но все равно знаю, что на его. Но сделать-то уже ничего не могу, поздно, стороны давно разобраны.

Расселись мы, и, конечно, я распаковал отогревающийся от промозглой улицы портфель, и извлек пару бутылок, и грохнул ими на стол. Но не все извлек, жизнь уже тогда научила меня ничего разом не извлекать, а только по частям. Научила меня жизнь, что не ведаешь ты наперед, что произойдет с тобой в дальнейшем и где ты к утру окажешься, где может еще заначка пригодиться.

Разлили мы, значит, по принесенным с кухни бокалам, чокаться не стали, а только салютнули друг другу на расстоянии. Я заметил, что Пусик и не выпил совсем и так вот, не выпивши, заговорил вдруг:

– А мы вот с Сережей сегодня заявление подали.

– Куда заявление? – не понял я. Не то что я пьяный был, просто не дошло до меня сразу.

– Как куда? В загс, – удивилась Пусик моей несообразительности.

Я посмотрел на Инфанта, он был, как писали классики, «чернее тучи» – сидел, уставившись на свою плоскостопную ступню, и сидел.

Ах ты, сука, подумал я про Инфанта. До чего же ты девочку довел, что она уж, как пушкинская Маша: «Лучше в монастырь, лучше за Дубровского»? Что ж ты над ней сотворил такое издевательское, что она замуж надумала за Серегу, чтоб тебя бросить, тебя, паскуду, который и мизинчика ее, Пусикиного, не стоит? Ведь не в Пусикиной натуре любимых бросать, не умеет она по своей преданной природе этого делать, не заложено в ней такое. И что ж ты, говнюк, учинил, что в природу ее вмешался и перепортил там что-то?

– Злодей ты, Инфантище, – сказал я что думал, и хотя Сергей не понял, о чем это я, но сразу занервничал. По глазам было видно, что занервничал.

А ведь он чуткий, определил я Серегу.

Инфант же посмотрел на меня исподлобья и только вздохнул тяжело и горестно. И столько в его глазах было тоски, что я, жалостливый, сразу пожалел его и пожалел, что вот так прошелся по больному.

Илюхе же во все наши перемигивания вдаваться нужды не было. Он вскочил, как выразился поэт, «радостью высвечен» и бросился к человеку в сорочке с криком. С взволнованным криком другого человека в сорочке, встретившего сводного брата по отцу, о котором слышал, но с которым мама запрещала встречаться.

– Серега! – завопил Илюха. – Поздравляю, ты молоток, Серега! Конечно, давно жениться пора. Холостая жизнь, она сам знаешь какая она беспризорная! Ведь, вдумайся, слова-то какие: «холостая жизнь». Это значит, что она вхолостую проживается. Пустышка, одним словом. Она мне самому вот уже где, – и он грубо резанул себя ладонью по горлу. – Только вот никак подругу не могу найти. Ну ты понимаешь, чтобы не просто так, а чтобы на всю жизнь.

И он подсел к нему, и завели они промеж себя разговор. Нормальный такой, простой мужицкий разговор.

– Ты вообще, чего? – спрашивал Илюха. – Ты чем занимаешься, чем на жизнь зарабатываешь? Материально у тебя все в порядке? Ты извини меня, конечно, может, я не того, не в свое лезу, но ты как семью планируешь содержать? Думаешь, сдюжишь? Это, знаешь ли, дружище, большая забота, когда постоянная женщина в доме. Не только по выходным, но и по будням.