Юрий Покальчук - Никарагуанские рассказы

Но мы молчали. Ни одного звука не вылетело из наших уст, ни у кого. Мы должны были победить их и сейчас. Их и себя.

Победили. Через двое суток они наконец снялись с этого места. Я слышал, когда они убирались прочь, как кто-то старший ругался:

— Бенито с нас шкуры поспускает, но что делать, ну сквозь землю провалилась эта сандинистская дрянь, словно их вертолет забрал или утонули они, или под воду ушли. Тьфу, да и только!

Он плюнул, и его плевок попал прямо мне на голову. Вы видите — на кого-то ведь не попал, а именно на меня, и я проклял его самого, и его род, и его собачью продажную натуру, и все, что было в нем, на нем и с ним, и с такими, как он.

Они все же пошли прочь, может, потому, что я так проклинал их. Но я ждал еще с полчаса, не меньше, прежде чем дал сигнал вставать.

Мы выглядели дико.

Иначе здесь не скажешь, я не видел себя, но товарищи мои были, как покойники, с того света, синие, с ввалившимися глазами, слипшимися волосами, закоченевшие от холода. Они выкарабкивались на землю и сразу падали. Ну и армия из нас, думал я, вот сейчас бери нас голыми руками, и какая из нас оборона. Нет сил.

Но я понимал еще одно. Что долго в воду нам теперь не захочется, а двигаться нам вскоре все же придется, и нужно двигаться не в грязи с головы до пят, потому что потом нам это станет ох каким препятствием.

Не хотелось двигаться, просто спал бы да спал на солнце. Но нет. Через силу содрал с себя одежду, встал, пошатываясь, как после ужасно тяжелой работы, и пошел к воде, умылся, прополоскал одежду. Ту треклятую их синюю форму. Но это было единственное, что на мне, и впереди у нас еще был путь.

За мной то же проделал Рейнальдо, затем Сильвио, затем все остальные. Хуже всего, как оказалось, чувствовал себя Мауро. Он и впрямь стал походить на мавра, так посинело от холода и воды его лицо, волосы у него были каштановые вперемежку с рыжеватыми, а Мавром его прозвали, потому что звали его Маурисио. И била нашего мавра сейчас лихорадка. На солнце его начало просто колотить. Плохи дела.

С помощью товарищей он все же разделся, но к воде идти не мог. Мы принесли воды и растерли его подсохшей рубашкой, размяли тело руками и уложили на солнце, потом перевернули, словно подсохшую с одной стороны одежду, на спину, а затем снова на живот и опять на спину. А затем отнесли его в кусты, он спал, но во сне начал бредить, и я не знал, что и делать.

Ночью похолодало, Мауро пришел в себя, но все еще был очень слаб, он оделся и сказал, что будет идти, потому что, ясное дело, из этого района необходимо как можно быстрее смываться.

Вот так мы двинулись снова в путь. Сначала на запад, потом снова на юг, в горы. Топали целую ночь, неизвестно было, сколько прошли, кажется, миновали одну только гору. Потому что к утру совсем выбились из сил и уже с противоположной стороны горы засели на склоне, обнаружив в горе какую-то большую нору, что-то вроде неглубокой пещеры. Там и улеглись спать. Что вам сказать?

Проспали мы и день, и ночь. Утром из того горного ущелья мы снова увидели синие мундиры «контрас» в долине и залегли в своем укрытии на весь следующий день. Ночью — снова в дорогу. В противоположную от тех синих мундиров сторону, потому что сейчас боя мы не выдержали бы. Револьверы у нас были, автоматы тоже, но боеприпасов немного, а сил вовсе никаких.

Главное же — мы ничего не ели вот уже три дня. Небольшие запасы, которые мы имели с собой на этот случай, почти все съели сразу на первом привале, когда выбрались из реки. Несколько банок консервов — все, что уцелело в воде, а хлеб размок, сахар тоже.

Теперь с радостью бы съели то, что выбросили, но не было.

Сильвио сказал, что здесь есть съедобные травы, он вырос в горах, и показал нам несколько разных стеблей, мы принялись искать те травы и есть. Кое-как, на первый случай, голод утолили, больше есть не хотелось, теперь — пить. Опять же искали родник, наконец наткнулись на него. Напились вдоволь, и вот здесь-то я и разбил компас.

Видите ли, наши часы все поостанавливались в воде, даже водонепроницаемый японский «Сейко» у Мауро — и тот остановился. Некоторые потом пошли, когда высохли, но никто из нас не знал точного времени, а вскоре и счет дням начал как-то теряться.

Хуже всего было, что не могли стрелять, боялись себя обнаружить. А потом я разбил компас, неловко споткнувшись о какой-то корень и ударившись рукой о камень, пытаясь удержаться, чтобы не загреметь вниз. Компас как срезало. Коробка осталась привязанной к руке, разумеется, а вот стекла и стрелок — как не бывало там!

С какой яростью швырнул я ненужную коробку в кусты! Но это была глупая, ничего не дающая злость, ничего не давала. Ориентация у нас и так была нечеткая, а теперь совсем ее потеряли.

Как это случилось, не знаю и по сей день. Шел я на юго-запад, во всяком случае, когда один раз утром солнце изошло у нас перед носом, а еще через два дня уже слева, а еще спустя два дня — справа, я в отчаянии подумал даже, что нас водит какая-то нечистая сила.

Не скажу, на какой день, кажется, где-то в конце первой недели, мы потеряли счет времени. Сначала время остановилось и стало одинаковое, безразмерное, нетекущее, послушное и вялое. А затем оно просто пропало.

Остались только горы, лес вокруг, усталость и голод, и чувство опасности, которое также перестало быть обостренным, утратило свой вес и адресность, и вроде бы стало обыденным, будничным, и превратилось в неотъемлемую частицу нашего бесконечного движения по горам. Вверх, отдых, в долину, затем снова через гору, и снова отдых на вершине, и снова, и снова.

Ясное дело, я старался не идти прямо в гору, а склонами вел ребят, пытаясь срезать самые острые выступы гор, миновать самые тяжелые для перехода гребни.

Но ведь и я устал, я страшно устал. Ощущение того, что я должен, что я веду и обязан вывести их, а, еще к тому же, что на мне, командире, лежит ответственность за их жизни, — давило на меня, но оно же и двигало мной, заводило меня больше, чем других.

Светлячки в сумерках и пение цикад превращали чащу леса в иной мир, и мы, словно люди из другой вселенной, заблудившиеся, продвигались главным образом ночью и сливались с ночью и лесом. Звезды на черном небе и светлячки во мраке чащи поблескивали, как светлые стрелки путеводных указателей, как единственные признаки жизни, ожиданий, веры и надежды на сплошном темном полотне лесной ночи.

Не знаю, могли бы мы так продержаться, не подбери я самых сильных, не имей я за плечами столько лет партизанской жизни. Тогда, в партизанах, на маршах, я пытался думать о Лауре и забывал, что иду, что тяжело и душно, или же холодно, или же льет дождь. Я думал о ней, и меня грело ее тепло, стук ее сердца сливался с моим, и я словно видел ее внутренним взором, глазами души. Она была со мной всегда. Поэтому я выжил. Возможно, именно поэтому.