Валерий Грузин - Гибель Киева

Она не любила вспоминать тот вечер, но ласки того вечера вспоминать любила. Казалось, они продолжались бесконечно долго, и также казалось, что они никогда не кончатся. Дошло до того, что она сама взывала о финише, который оказался обидно стремительным.

Она вообще многому научилась с тех пор, а если честно, то главному – отличать fake от real. У иных на это уходит вся жизнь, и то без видимых результатов. Ей же хватило и пяти лет. Правда, по пути пришлось пройти через добрую дюжину мужчин, которые вон из кожи лезли, доказывая свою исключительность. Но это была исключительность костылей – автомобиля, квартиры, дачи, домашнего зоопарка, домашнего кинотеатра с огромным плоским экраном и двадцатью колонками, катера, водного мотоцикла и даже собственного вертолёта, связей и положения в обществе, в лучшем случае, накачанной мышечной массы.

Сейчас же она кожей ощущала, что этот невысокий Александр по-настоящему real. Что тут поделаешь, потянуло к нему, хотя её (по наблюдению его красивого друга) тощая попка подсказывала, что за ним, как за кометой, тянется хвост проблем и, попав в их могучий турбулентный поток, она завертится маленькой неуправляемой частичкой, что принесёт ей немало бед. Ну и пусть!

Из ресторана они вышли вдвоём – его друг, хотя и слыл неуёмным ловеласом, был чутким человеком с тонкой кожей.

Они пошли в Город, не разбирая дороги.

Иногда сентябрьские вечера забредают в Киев из июля. Такой уж это Город, где покой, ласка и меланхолия раздаются бесплатно – уноси сколько сможешь. Прохожие приветливы, учтивы и понятливы. Они не спешат – они гуляют. В Москве об этом давно забыли.

Да и что нам Москва? Так себе, корёжащий души мегаполис. Много их таких, одинаковых. Москва умерла вместе с Замоскворечьем, с двухэтажными домиками на Добрыненской площади, с застройкой Хорошовского поля.

Девятнадцатилетним юношей, впервые приехавшим в столицу необъятной родины и поселившимся у родственников на краю Москвы, стоял вечером Александр на краю этого поля и, наблюдая за тем, как сомкнутым строем наступают на него оловянно одинаковые дома, понял, что жить в этом городе он не хочет. У него есть нежная родина.

То был важный миг, потому как человеку за всю его жизнь даются два-три ощущения, когда он осознаёт, что таки да, существует. И, надо же, такое с ним произошло тогда в Москве, затем в Индии и на южном берегу Средиземного моря.

Но Создатель милостив, и дал Он такую возможность киевлянам многократно. Ибо невозможно смотреть на Андреевскую церковь снизу, с Подола, и оставаться чёрствым душой. Для этого нужно быть или толстокожим, или ко-нецким.

Умело подсвеченное снизу, это позднее детище Растрелли уносило свои купола в поднебесье и, растворяясь в небесах, забирало с собой зрящую душу.

Особенно хороша она в начале мая, когда листья деревьев ещё свежи, не прибиты пылью и омыты дождём, когда рокочет весенний первый гром… и низвергающиеся с небес потоки бурной рекой несутся вниз по Андреевскому спуску, сметая на своём пути скарб торговцев, и кажется, что разверзлись хляби небесные и смерть пришла, но чу, через минуту засияет солнце, и синь такая открывается, что купола Андреевской церкви начинают подрастать, удлиняться и уходить в небо.

– А ты знаешь, отчего Растрелли так навязчиво любил синий цвет? – Александр обнял Цок-Цок за плечи.

– Не знаю, – она не отстранилась.

– На синей поверхности не садятся мухи, – Александр ещё крепче прижал её к себе, и она снова не отстранилась. – Вот скажи мне, ты видела в жизни что-нибудь совершеннее этого сочетания холмов, деревьев, высокого неба и человеческого гения, разгадавшего тайны пропорций? Это же личный подарок Господа каждому. А тут, бух! и в десятке метров от этого чуда наваляли кучу в виде стеклянного кубика, а керувати поставили бабу из Мотовиловки с сиськами пятого размера, от вида которых у руководящих жлобов слюни текут, заметь, к тому же, выпускницу речного техникума. Что это? Это персональный вызов мне лично. Это меня спрашивают: ты как? неужели смиришься с тем, что при тебе, при твоей жизни погиб Киев?

Снежану не покоробила экспрессивная лексика, потому как и ей близки были такие чувства, потому как и она была киевлянкой. Вырывать булыжник из мостовой Андреевского спуска и идти с ним громить офис архитектора, прибывшего на заработки из Омска, Томска или Новосибирска, она бы не стала, но и брезгливым ворчаньем тоже бы не ограничилась.

– Ты знаешь, мы, балерины, не мастера слов, мы выражаем свои чувства пластикой, жестом, танцем. Ты не думай, что танец ничего не может, – Снежана прильнула к Александру. – Знаешь, иногда человек в пачке и на пуантах бывает выразительнее человека.

– Ты себе противоречишь, – Александр полез за сигаретой. – У тебя и со словами получается выразительно.

– Да нет, слова у меня выходят плоскими и вязкими, как мякина из свежего хлеба. Вот у поэта… Ты послушай:

– Ничего себе! Это же обо мне!

– А ты что, поэзию не читаешь?

– Почему, читаю. Только редко.

– Ржавчину с души нужно иногда счищать. И поэзия для этого подходящая щётка.

Александру показалось, что они знакомы вечность, что говорят на одном языке, что мыслят об одном и том же. Он ощущал прилив могучих сил и во взгляде Снежаны прочитал обещание счастья. Она чутко уловила приближение к грани, за которой водились райские птицы, но петь они умели и злыми голосами. И, дабы не искушать судьбу в критические дни, решила отправиться домой. Но на сей раз перед прощальным поцелуем в её подъезде телефонами они обменялись.

Валентина Виссарионовича Мещерского-Барского любили все. И вовсе не по той причине, что был он философ. А потому, что никому не дал повода подумать, будто знает нечто такое, чего другие не знают; и ещё потому, что, обожая вкусно поесть, никогда не ел сам, а более всего, потому, что никогда не оставлял без внимания ни одного соприкасавшегося с ним человека.

Сегодня попадается немало людей, начитавшихся книжек по практической психологии, убеждённых в том, что они обладают ключиком к любому человеку. Но, всовывая этот ключ в замочную скважину чужой души, они даже не подозревают, насколько эта душа чувствительна к фальши. Ведь обмануть человека практически невозможно, разве что за исключением тех случаев, когда человек сам обманываться рад. Правда, таких исключений огромнейшее количество, в особенности среди женщин.

Пересекаясь с любым человеком то ли по делу, то ли по воле случая, Валентин Виссарионович всегда интересовался его делами, настроением и самочувствием. При этом находил такие слова и делал это столь деликатно, что человеку и в голову не приходило, будто ему влезть в душу пытаются.