Ахат Мушинский - Шейх и звездочет

Эти слова в устах ученого были столь же непривычны, как если б он сказал: пойдемте, братцы, «козла» забьем. Время он никогда не коротал, времени ему постоянно не хватало, точно так же, как и Шаиху... Но общаться нам это обстоятельство не мешало.

— Неохота в дом, лучше у меня посидим, а? — кивнул Шаих на сарай. Он как-то разом остыл или, может,— и это скорей всего,— постеснялся Николая Сергеевича, не хотел тревожить его своими домашними дрязгами, Гайнан мог затеять новую свару.

— Превосходная идея! — воскликнул Николай Сергеевич.— Сколько курсировал мимо твоей резиденции, а ни разу не заглянул. И не холодно еще...

— У меня обогреватель есть. У меня тепло, даже жарко бывает.— Шаих оживился. Он тыкал ключом в замок и слушал, как Николай Сергеевич его успокаивал:

— Утро вечера мудренее. Что было безвыходно вечером, то просто и пустяково утром, потому что утро для мысли всегда погоже, ясно, все великое и правильное свершается пред Авроры светлым ликом, на заре.

— Почему же вы сами, Николай Сергеевич, по ночам трудитесь? — спросил я.

— Гм-м, у каждого, конечно, свое утро. Меня осеняет и озаряет почему-то по ночам.

Шаих растворился во тьме дверного проема, тряхнул спичками, чиркнул... Фитиль керосиновой лампы замигал голубым огоньком. Шаих накрыл его стеклом, и закуток, озарился спокойным, ровным светом.

Мы пили чай, вскипяченный на электроплитке, вприкуску, и Николай Сергеевич, пригревшись у электрообогревателя-«козлика», вспомнил свой далекий сарай, свою летнюю резиденцию, уютную, сказочную, как само детство. Оказывается, у каждого есть свои романтические сарайчики, свои приюты, свои дощатые дворцы, которые никогда не забываются, которые на всю жизнь самые светлые, самые благоустроенные. Интересно: слово «сарай» на татарском языке означает «дворец».

На втором этаже «дворца» завозились голуби.

— У тебя на крыше голубятня,— сказал, отхлебывая из кружки чай, Николай Сергеевич,— а у меня, а у нас с дедом была астрономическая обсерватория...

— Да...— произнес я. О той обсерватории в Козловке мы с Шаихом прекрасно знали. Николай Сергеевич знал, что мы знаем, и поэтому произнес это, не информируя нас, а просто в который раз опускаясь в глубину памяти и сравнивая. Сравнивая, должно быть, интересы подростков различных времен.

— А что! — Шаих поставил кружку на пень (вместо стола он держал здоровенный дубовый чурбан, обрубок нашего великана, сраженного молнией, с выдолбленными с одной стороны полочками), и так, что добрая половина чая выплеснулась.— А что! Давайте и мы обсерваторию соорудим.

— Запросто,— вспыхнул и я.

— Не совсем запросто, может быть, но реально. А что?..

— Весной приступим,— сказал твердо Шаих.— За зиму составим чертежи, подготовимся... Николай Сергеевич, а вы сможете помочь с телескопчиком небольшим?

На глазах Николая Сергеевича навернулись слезы. Он отвернулся, будто на часики посмотрел, висящие на гвоздике над топчаном. Часы показывали начало двенадцатого.

Была вторая половина сентября. Бабье лето. Удивительно теплыми держались вечера. Но на дворе-то гуляла ночь, и она свое брала, в щели сарая задувало влажной прохладой.

Была редкостная сентябрьская теплынь. Восемнадцатый год. Второй день, как город полностью очищен от белочехов, словаков, сербов, белогвардейцев... Несколько дней кряду за ними (да и перед ними) по Лаишевскому тракту спешили котелки, вуальки, животы, осененные тяжелыми крестами, прочие, напуганные «большевистским нашествием», с чемоданами и баулами в руках, на тележках... Катили-пылили, обгоняя друг друга, перегруженные экипажи, автомобили... «Коалиция всех живых сил», как они называли себя в газетах, бежала.

В считанные часы, с появлением на улицах красногвардейцев и моряков Волжской флотилии, Казань, подобно завидевшей жениха невесте, вспыхнула румянцем кленовых листьев, зарделась маковым цветом флагов и транспарантов, бантов и косынок, повязок на рукавах бойцов народной милиции и солдаток-мусульманок. После стихийных собраний и митингов, которые прокатились по заводам и фабрикам, паркам и синематографам в невероятном количестве, двенадцатого сентября народ толпами повалил на Театральную площадь — в Городском театре ожидалось выступление Председателя Революционного Военного Совета Республики, Народного Комиссара по Военным и Морским делам Льва Давидовича Троцкого, члена Исполнительного комитета Петроградского Совета товарища Мгеладзе, других высших командиров-освободителей. В праздничной толчее сновали мальчишки с кипами листовок, газет, выкрикивая лозунги и приказы возродившейся Советской власти:

— Да здравствует всемирная социальная революция!

— Сделаем вечным царство рабочего класса!

— Да здравствует Российская Коммунистическая партия (большевиков) и вожди ее Ленин и Троцкий!

— Объявление о купонах! Приказ главного комиссара народного банка! Читайте, читайте!..

Из ворот Николаевского сада в сторону площади выбежали три подростка — два мальчика в ученических форменках и фуражках и белоснежно-кудрявая девочка в матросском платье-костюмчике, ее кудри прикрывала на затылке соломенная шляпка с голубой ленточкой.

— Коля, не отставай,— окликнула она долговязого мальчика, замешкавшегося на мостовой.— Под конку попадешь.

— Ты с ним, Таня, как с маленьким, ей-богу! — улыбнулся малорослый, сутулый, если не сказать — горбатый мальчик. Плечи его были широки. Широко он и шагал. И улыбка у него была широкая, открытая, вселявшая вместе с синими, васильковыми глазами чувство доверия к себе и симпатии. Он держал Таню за руку.— И тебя, Николай Сергеич, возьму на буксир,— сказал он долговязому.— Не поспеем таким шагом.

— Успеем, вы только внимания на меня не обращайте,— махнул тот длинной рукой. Кителек на подростке коротковат, а на груди — мешком. Коля был чрезвычайно худ.

— Не волнуйся, Сёма,— сказала она одному и потянулась за другим, но тот остановился, вздернув палец к небу.

— Смотрите, аэроплан!

Совсем низко в направлении от Театральной площади к Рыбнорядской летел двухместный биплан с винтом, мелькавшим сзади, за фюзеляжем.

— «Фарман»,— определил марку аппарата долговязый Николай.

— Откуда знаешь? — спросил Сема.

— Это же он несколько раз на город налетал и сыпал бомбы на белогвардейские батареи и казармы. Я видел, как чехи по нему из винтовок палили.

— Я тоже слыхал... Говорят, под Казанью целый аэроотряд располагается.

— Ах, прелесть! — Таня стояла, скрестив пальцы на груди и зачарованно наблюдая за сказочной птицей.— Вот бы полетать!

Аэроплан, блеснув на солнце серебром, скрылся за Воскресенской церковью. Ребята, как и толпы прохожих, еще долго вглядывались — не появится ли чудесная птица опять?