Сид Чаплин - День сардины

Там было двенадцать фунтов и куча дорогих безделушек. Носарь попал в исправительное заведение и чуть было не загремел в Борстал [5] Колония для несовершеннолетних преступников. . А через год он вернулся на «Свалку» героем и ходил с таким видом, будто в одиночку залез на Эверест.

Старый Кэрразерс-Смит выступил по этому случаю на школьном собрании; так и сказал прямо с кафедры:

— Тебе посчастливилось вернуться к нам, Кэррон. Смотри же, чтоб этого больше не было.

А войдя к нам в класс, он сказал очередному учителю, который был прямо из колледжа и на нас практиковался:

— Смотрите, Томсон, как бы вам стол не обчистили. Ни в чем нельзя быть уверенным, если в школе полно всяких птицеловов и взломщиков.

Ну, насчет птиц никто не спорил, но все, как один, кроме самого Носаря, возмутились, когда услышали про взломщиков. Конечно, старый Кэрразерс-Смит тут свалял дурака. Трёпа не было, он недавно схватил простуду, и Кэрразерс-Смит, наслаждаясь властью, не мог устоять перед искушением разыграть из себя частного сыщика. Ну и дуб! Он вызывал нас по одному, толкал речи, убеждал, что Кэррон — плохая компания, требовал, чтобы мы говорили правду, обещал все сохранить в тайне.

Ему повезло — он наслушался столько всяких россказней, что хватило бы на целый роман. Но про Носаря так ничего и не дознался, потому что Носарь был одинокий волк и всегда действовал один, как в той истории с ловлей голубей, так что если б кто даже захотел его продать, все равно ничего не вышло бы.

А я сказал напрямик:

— Кэррон не плохой. Если б не пикник, ему и в голову такое не пришло бы. У него только один недостаток — щедрость.

— Значит, это была его доля?

Широко раскрыв глаза, я ответил наивно:

— Да, сэр. Я же вам говорю, он щедрый.

— А ты знал, что он задумал? Скажи правду, и даю слово, это останется между нами. Никто не узнает.

— Да неужто? — сказал я. — А я-то думал, все давно знают. Да и заранее знали.

— Про то, что он хочет украсть сумку?

— Да нет же, сэр. Про племенных голубей его отца. Он принес трех самых лучших, потому что диких поймать не мог; один получил в прошлом году приз за перелет через Ла-Манш; только, пожалуйста, сэр, старику не говорите, а то он убьет Носаря.

— Пошел вон!

В жизни не видел, чтоб человек был в такой досаде.

Но он мне отомстил. У меня отобрали значок старосты, и все мои честолюбивые планы рухнули. С тех пор на меня махнули рукой, и даже старик Трёп больше в меня не верил. Встречаясь со мной в коридоре, он только головой качал. И твердил, что я самое большое его разочарование.

— Я-то, — добавлял он, — верил, что ты будешь на высоте.

А я все позабывал его спросить, что это за высота такая и где она.

Если выпьешь лишнего, погано только во рту и в брюхе, а от неудачи весь бываешь сам не свой. Особенно если ты тщеславен и много о себе воображаешь. Только я начинал думать о приятном, все мои проклятые неудачи сразу выплывали на поверхность. Не в том дело, что я оглядывался назад, перебирал все те места, где работал, и знал, что там и всюду какая-нибудь механическая тестомесилка, или конвейер, или кусок проволоки гораздо важнее меня. И не в уверенности, что любой старый бульдозер, бетономешалка или самосвал не только сами по себе выгодней и лучше меня, даже если я из кожи вон вылезу, но в них выгодней и лучше вкладывать деньги, и даже когда они пойдут на слом, то будут стоить больше, чем я, живой или мертвый. Оглянуться не успеешь, а уж вся эта система навсегда наложила на тебя клеймо неудачника.

Бывало, слушаешь на «Свалке», как какой-нибудь хмырь, только что из колледжа, говорит о создателях империи, промышленности, науки и всего прочего, и чувствуешь надежду. А стоит войти в ворота гигантского завода, именуемого жизнью, и всем надеждам конец.

Так что ни к чему вся эта трепотня насчет дальнейшего образования. Дальнейшее образование — на что оно и чего ради? Всякий проблеск мысли, всякий порыв обречен на медленную смерть в беспросветной и выматывающей тесноте «Свалки».

Иногда я вспоминал об этом, лежа в овраге. Не вспоминал только об одном, потому что это было еще слишком свежо, — о том, что мы сделали с беднягой Кэрразерсом-Смитом в судный день — последний день учебы.

Но в то утро, когда мы с Носарем и еще несколькими ребятами, которые имели на него зуб, шатались по школьному двору, нам казалось, что это будет блеск. В ту среду все, кто получил аттестат с отличием, ходили героями, а нам нечем было похвастать. Нам тоже хотелось отличиться. И вот в четверг у нас уже был полный порядок — боеприпасы наготове, оставалось только дать команду. Как водится, кто-то проговорился, и скоро вся школа знала, что приготовлен какой-то подарочек для нашего К.-С. В последний день учиться лень, и все делали, что хотели. Ребята в классе глядели на нас с восхищением и перешептывались; как только учитель вышел за дверь, они стали нас расспрашивать, подначивать, хорохориться раньше времени.

Да, мы были героями дня. Но я хоть и храбрился, а душа у меня была не на месте. Сам не знаю, как мне удалось это скрыть. И учителя чуяли неладное, но решили, что ребята просто радуются каникулам. Во всяком случае, доискиваться они не стали. Теперь я иногда жалею об этом.

В общем из-за того, что кто-то проговорился, дело чуть не сорвалось. Мы выскочили из школы и побежали к полуразрушенным домам, где у нас были спрятаны боеприпасы. Носарь на бегу обернулся через плечо и сказал:

— Вон сколько их собралось поглазеть!

Вся школа толпилась во дворе и за воротами. Это был номер!

— Дело дрянь, — сказал я. — Теперь он почует недоброе. Давай плюнем.

— Погоди, он у нас попляшет, — сказал Носарь. — Ты что, перетрухал, Красавчик?

Я чуть не дал ему в морду. Он единственный безнаказанно назвал меня Красавчиком. Но только один раз. Мне этот случай крепко запомнился. Я чувствовал, что мы поступаем нехорошо, и, может, именно оттого, что чувство это было так сильно, я не ударил его, а сказал только:

— Ну что ж, будет потеха.

И потеха была.

Когда я встал на свое место в подъезде, меня прошиб пот. Теперь я помню только, какое у него было лицо, когда мы открыли огонь. Я знал, что он не выдержит и побежит. А мне как раз это меньше всего хотелось видеть — его лицо, когда он побежит.

Один из наших стоял наверху у окна; и он потом рассказал мне, как все началось. Он видел, как Кэрразерс-Смит с портфелем бодренько вышел из школы, предвкушая долгие каникулы и не замечая, какая необычная тишина его окружает. Тот малый рассказывал, что он вышел за ворота и прошел шагов двадцать по улице, как вдруг что-то ударило его в спину. Он обернулся. Ученики как ни в чем не бывало гуляли по двору, только медленнее обычного. Несколько ребят, которые шли следом за ним, сразу повернули назад. И зря. Тут старый К.-С. понял, что дело не чисто.