Сид Чаплин - День сардины

Спустившись с лестницы, я протянул ей руку.

— Ну, пока.

— Подожди, — сказала она. — Где ты был на пасху?

У меня в голове будто звякнул крошечный колокольчик, и я услышал голос Стеллы — она спросила меня, какой сегодня день, а потом сказала: страстная пятница.

— Сбежал из дому, — ответил я.

— И долго тебя не было?

— Двое суток, вернулся в великую субботу.

— Да, порядочно, — сказала она. Я знал, что будет дальше, и молчал, надеясь ее остановить. Но она продолжала неумолимо: — А Стэнли Кэррона ты видел? — Сперва я вытаращил на нее глаза, не понимая, что это она про Носаря говорит, но потом до меня дошло. Я кивнул. — Значит, он тебе уже все рассказал? — Она смотрела на меня до тех пор, пока я не пробормотал, опустив голову: «Да, рассказал». — Что скажет отец, когда узнает! Как мне быть, Артур? — Я взял ее за руки. Она вырвалась и спрятала руки за спину. — А все ты виноват — обращался со мной, как со святой или не знаю уж с кем, а потом ушел к той женщине. Да, он мне все сказал, ему это было выгодно. А теперь он меня знать не хочет. Ненавижу его! Такой же зверь, как его брат, взял, что ему нужно, и прощай… А ты… ты больше не захочешь меня видеть?

— Для меня это не важно.

— Зато для него важно, — сказала она, встряхивая меня за плечи. Потом она тихо заплакала. — Теперь я все потеряла, никогда больше я не смогу смотреть в глаза отцу и прихожанам тоже. Я ничем не лучше других девушек, которые ходят по пивным и вешаются на шею первому встречному. А ему это нужно было просто для того, чтобы перед тобой похвастать.

— Ему казалось, что так он лучше всего меня оскорбит, — сказал я.

— Ах, Артур, ты так думаешь? — спросила она, глядя на меня со слезами. Я обнял ее, и она прижалась ко мне всем телом. — Ты мне очень нравишься, — шепнула она. Ее руки поползли вверх по моим, сжали мне плечи, и тут уж мне ничего не оставалось, как поцеловать ее. — Ах, если б ты раньше так меня поцеловал! — сказала она. И с улыбкой отстранилась от меня. Мне хотелось целовать ее еще и еще, взять от нее все. Но она, вызвавшая во мне такую бурю, была совершенно холодна, спокойна и рассудительна. Это меня остановило.

— Никогда не поздно поправить дело, — пробормотал я. Но она не двигалась. Вмиг она словно превратилась в камень. Будто какой-то кран закрылся. Ни о чем другом я не мог думать. Закрылся для меня, но не для Носаря. До сих пор не знаю, что было у нее на уме; то ли мы вдруг оба вспомнили, что в тот первый раз с ней был Носарь, а не я; то ли она просто играла со мной по-другому, держа меня на вторых ролях, потому что так ей казалось вернее. Этих женщин не разберешь.

Крабу Кэррону не на что было надеяться, и, по общему мнению, он сам не хотел жить. Любопытно, что многие ему сочувствовали, хотя его родичи не унимались и кое-кого здорово отделали, да и в суде старик Кэррон закатил колоссальный скандал. Когда судья огласил приговор, старик вскочил и стал орать, что его сын хороший, а девка этого заслужила, и, если Краба повесят, он всех поубивает — судью, присяжных и палача. Газеты потом напечатали фотографию — он потрясает кулаками за дверьми зала суда, а из-за его плеча выглядывает Носарь. Я знал, что Носарь изобретает всякие планы, мечтает, как он, будь в нем росту футов двенадцать, разнес бы все здание суда, схватил Краба в охапку и утащил его. Или подождал бы, пока его выведут на эшафот, и налетел с вооруженным отрядом, а не то проломил бы ворота и въехал на танке прямо во двор суда, открыв ураганный огонь, или же сделал бы подкоп под тюрьму в милю длиной. Но он стоял, сжав кулаки, в такой позе, что сразу видно было — надежды нет никакой, и он это знает.

И все же я ожидал чего-то. Мне казалось — вот разверну газету и прочту, что брат Кэррона убил какого-нибудь шофера и врезался на грузовике прямо в тюрьму.

Так что вы, я думаю, поймете, почему я не выходил из дому в тот вечер. Все мы об этом думали. Все чего-то ждали, хотя до утра это произойти не могло. Моя старуха гладила белье, а Гарри чинил часы. По радио как раз передали сигнал — девять. Я читал Герберта Уэллса, понимая одну фразу на две страницы, как вдруг Гарри поднял голову, вынул из глаза увеличительное стекло и сказал:

— Кажется, стучат.

— Наверно, ветер, — сказала моя старуха, но все же пошла поглядеть. Вернулась она бегом. — Это он!

— Позови его сюда, — сказал Гарри.

— Звала, он не идет, — сказала она, а я уже встал и пошел к двери. — Будь осторожен, Артур, — предупредила она меня.

— Брось, — сказал Жилец, снова вставляя стекло в глаз. — Постучался человек, которому нужна помощь… Ты, Артур, скажи ему, что чайник закипел, может, он захочет чайку выпить.

— Спасибо, Гарри, — сказал я и вышел в темный коридор. Это, конечно, был Носарь, он стоял, прислонившись к дверному косяку, и поглаживал нос. Лица его видно не было. Он отвернулся от уличного фонаря и стоял в тени. Я протянул руку к выключателю.

— Не надо, — сказал он. — Как делишки?

— Так себе.

— А у меня совсем дрянь. Хочешь пройтись?

— Моя старуха зовет тебя чай пить. Пошли?

— Нет, уж лучше буду ходить, покуда ноги носят, — сказал он.

Я надел прорезиненную куртку и сказал дома, что ухожу.

— Только смотри без фокусов, — сказала мне мама.

Как сейчас ее вижу — она глядела на меня поверх перевернутого утюга.

— Он хочет пройтись, — сказал я.

— Помоги ему бог!

— Ключ у тебя есть? — спросил Гарри. Я кивнул. — Пройдите десять, двадцать миль. Покуда мозоли не набьете.

У меня было два шестипенсовика, и я в первом же автомате взял плитку шоколада. Это было на береговом шоссе. Неподалеку была почта, а на ней большие часы. Пока я покупал шоколад, Носарь не сводил с них глаз и все время вздрагивал; уже на второй раз я понял, что вздрагивает он вместе со скачком минутной стрелки. Мы повернули в другую сторону. Хотя наступил уже конец октября, было не холодно. Погода стояла мягкая, и никто не заметил, как подкралась осень. Мы шли к реке. Два раза он спросил, сколько времени, и я проклинал себя, что не оставил часы дома. На третий раз я понял, что он спрашивает у каждого третьего фонаря. Я снял часы с руки и сказал, что они остановились. Было половина десятого, и я, сделав вид, будто завожу их, перекрутил пружину. Когда я снова их надел, они показались мне тяжелей свинца, и я боялся, как бы он не заметил, что они перестали тикать.

— Вот бы и ему с нами пройтись, — сказал он. — В последний разок. Он вскочил бы, обрадовался, хотя никогда не ходил пешком, если был автобус или попутка.

— Сочувствую тебе, старик, — сказал я.

— Ладно, ты не обращай внимания, — сказал он. — Тут уж ничего не поделаешь, только и остается ходить… Видал когда-нибудь, как львы и тигры ходят по клетке? Вот и я так же. Как думаешь, оттуда, сверху, глядит кто-нибудь на нас или на него?