Сид Чаплин - День сардины

— Как дела?

— Хорошо.

— А как Пег?

— Тоже хорошо.

Потом наступила моя очередь спрашивать.

— Ну, а улитки как?

— Не могли привыкнуть к жизни на океанских волнах. Перестали есть салат, стали неразговорчивые, не выходили из своих раковин. Так что вчера вечером я их отпустил на волю.

— Для чего ж тогда салат?

— Я подумал: как знать, вдруг они заглянут меня навестить?

— А катерок у вас классный.

— Лучший в клубе. У них тут несколько штук увели. Угнали в другую гавань, перекрасили, сменили моторы и продали каким-то простакам. Вот мне и предложили место: десять шиллингов в неделю и харчи бесплатно.

— Но ведь одному здесь тоска смертная.

— Не так уж это страшно. Сюда приходят влюбленные. Иногда чайки прилетают за хлебными крошками — есть тут одноглазая птичка, очень способная. А еще я мышь приручил.

Он откинулся к стенке и дернул за веревочку. Вверху на полке с коробки соскочила крышка. Бурая мышь высунула оттуда мордочку, пошевелила усами, скользнула вниз, быстро, как молния, пробежала по голове Гарри; потом замерла у него на плече и, стоя на задних лапках, сожрала из его рук добрых четверть фунта сыра.

— Ну скажи, разве она не прелесть?

— Вы уверены, что это она, а не он?

— Кому ты это говоришь — мой старик по китайскому способу безошибочно отбирал цыплят — какие петушки, а какие курочки.

— Ошиблись же вы насчет котенка.

— Это была дипломатическая хитрость.

— Она не позволит вам держать мышь в доме.

— Артур, мой мальчик, у нас уже есть крыша над головой.

— Она хочет, чтоб вы вернулись.

— Вот как, теперь она этого хочет! А ты что скажешь?

— Дело тухлое, — честно признался я. — Главное, она все мечется, как кошка на горячей плите.

— Это она тебя послала?

Смешно, конечно, но меня взяла досада. Мы с моей старухой ладим — лучше не надо, но я люблю ее и Жильца порознь; а всего больше люблю, когда они в ссоре. И не терплю, когда кто-нибудь из них с ума сходит из-за другого. Не люблю быть на вторых ролях, сами увидите.

Так что я ему ничего не ответил. Уставился себе под ноги, потом завязал шнурок на ботинке, сделал дыхательное упражнение по системе йогов. Но все равно я даже вспотел и не мог взглянуть ему в глаза.

— Ну ладно, — сказал он. — Передай ей привет. Скажи, что я отлично устроился. Скажи, свобода — великолепная штука.

— Сами скажите. Ведь она с меня шкуру спустит, если узнает, что вы меня видели. Я скажу только, что вы здесь, и уж будьте другом, не говорите ей, как вы меня за нос провели.

— Идет, — сказал он. — Она небось сегодня же прибежит.

— С нее станется, — сказал я.

— Когда-то я работал помощником укротителя, — сказал он. — Входил в клетку к тигру. В одной руке револьвер, в другой хлыст. Тигры и тигрицы, все подряд, прыгали через обруч.

Он, конечно, шутил. Но я был тогда еще маленький.

— А револьвер был заряженный? — спросил я.

— Избави бог! Только эти бессловесные твари не понимали разницы.

Я подумал немного.

— Мою старуху вам не заставить прыгать через обруч.

— Если ты про золотой обруч, может, и так, — сказал Гарри. Он растянулся на койке. — Не разберешь эту женщину. Ей стоило только пальцем пошевелить, — так нет же. Это не для нее. Упряма, ох, до чего ж упряма! Хочет одна тянуть лямку, и чтоб только ты был рядом.

— Моя старуха хорошая, — сказал я.

— Она и впрямь будет старухой, когда ты удерешь от нее, — сказал он. — Она это знает и ни о чем другом думать не хочет.

— Кто это удерет? — Вместо ответа он только взглянул на меня. — Не будет этого.

— Ты уйдешь в море, — сказал он. — Когда я говорю — море, то имею в виду настоящую стихию, потому что не такой ты парень, чтоб плавать в какой-нибудь луже. Ей-богу, — добавил он, — если разобраться, ты очень похож на меня. Будешь долго бродить по свету, покуда осядешь где-нибудь. Увидишь много диковин, разные порты, людей. Может, даже полетишь в конце концов на Луну… Ты ведь не сардина.

Я не понял.

— Сардина?

— В Норвегии сардины миллионами приплывают из океана, — сказал он. — Валом валят в фиорды. Даже цвет воды меняется. Сперва она зеленая, как старая медь, потом становится светлой, будто литое серебро, и хоть криком кричи — ни слова не слышно, потому что остервенелые чайки накидываются на жратву. А сардины все плывут. Не знают зачем и знать не хотят. Может, им там надо икру метать. Они бьются в сетях, прут, как сотня локомотивов, — старые снасти так и гудят, судно кренится.

— Вы ловили сардин?

— Ловил! Это не ловля, а избиение; платят сдельно, так что их вылавливают грудами, они лавиной текут в трюм, трепыхаются и прыгают, покуда люк не задраят. А потом их набивают в бочки, везут сюда и здесь укладывают в жестяные гробики голова к хвосту и хвост к голове… Они знают одно — свою отмель. Их интересует только вовремя пожрать и вовремя выметать, икру. Вот они и попадают в сети, а потом в жестянки. Тут им и крышка.

— Вы маху дали, — сказал я. — По мне, лучше ловить сардин, чем работать на консервной фабрике.

— Ты, я вижу, не понял главного.

— Чего это?

— Не будь сардиной. Плавай сам по себе.

— Я хочу в люди выбиться.

— А именно?

— Разбогатеть, знаться с важными боссами, ездить в «ягуаре», иметь собственный бассейн для плавания.

— Это тоже разновидность сардины — только в жестянке с плюшевой подкладкой.

— Как-никак лучше быть первым среди сардин, чем последним.

— Так и знал, что ты это скажешь. Но ты не прав. Мне сардинная фабрика нужна для того же, для чего и траулер: человек должен есть, чтобы жить, но не жить, чтобы есть. Думаешь, я рвусь на отмель? Ошибаешься. Я плаваю сам по себе.

— Ну и шутник же вы!

— В таком случае я тебе преподнес величайшую шутку в мире, — сказал он.

— Как это?

— Объяснить — значит испортить шутку.

И больше я из него ни слова не вытянул.

С этого все и началось. Мне тогда шел четырнадцатый год, и я ничего не понял. Я мечтал только о новых костюмах да еще о «ягуаре». Девчонками я не увлекался, они для меня были чем-то вроде ходячей мебели. Раза два я лазил с ними в карьер, где добывали глину, или в какой-нибудь пустой дом, но они мало что смыслили в этих самых делах, а я — еще меньше, так что я махнул рукой. Так вот, говорю вам, я ничего не понял. Но если рассказываю я плохо, то память у меня хорошая и все входы-выходы в порядке. Что войдет в голову, рано или поздно вылазит наружу. Потеха! Я взбежал вверх по лесенке — она теперь стала короче, потому что начался прилив, — и оглянулся.

— Ты ей скажи, что я здесь, — напутствовал он меня. — А уж я тебя не выдам.

— Ладно, — сказал я. — Вы на мертвом якоре, и точка.

— Правильно, — сказал он.

Я воображал себя траулером, вышедшим на лов во фиорд; сардиной, которая плавает сама по себе; красивым мужчиной за рулем «ягуара». Я не знал, что еще придумать, но совсем ошалел, и мне стало весело. Я включил приемник на всю катушку, так что стены задрожали. Все равно я буду важной шишкой! Я поймал передачу для американских вооруженных сил и стал слушать Пи Уи Ханта. Он так лихо наяривал, что я даже стены оглядел, нет ли трещин. Под звуки «Когда святые маршируют» я накрыл на стол и поджарил селедку. Я уже умял свою долю с десятью ломтями хлеба, когда пришла моя старуха и сходу на меня напустилась, потому что ее селедка была пережарена и чай перестоялся — стал черным, как смола. Но она скоро утихла.