Александр Петров - Меморандум

— Да вообще-то есть у них разногласия. Сынок, видишь ли, на запад всё чаще поглядывает, а отец умоляет не уезжать. По-моему, этот туннель он протягивает именно для того, чтобы соединить два дома в одно целое. Разберутся!..

Наконец, туннель уперся в кирпичную кладку погреба сыновнего дома и мы на этом остановились. Еще два дня ушло на завершение недоделок, и мы объявили об окончании работ. Старик поблагодарил бригаду, расплатился и отпустил их с миром. Меня же попросил остаться. В тот вечер старик выставил коллекционный херес, раритетные рюмки, икру, маслята, корнишоны, маслины, ростбиф; мы пафосно отужинали, он размяк суровой душой, слегка даже всплакнул, излил душу.

— Видишь ли, дорогой ты мой Леша, есть у меня дело, ради которого я живу. Можешь считать это сумасшествием, как хочешь… Это книги. У меня в городе есть маленький магазинчик. Там скопилась коллекция редких книг. Но не таких, чтобы дорого стоили, а таких, чье время еще не пришло. Сам понимаешь, в книжном деле были и будут всегда авторы, которых отвергают, заносят в черный список или замалчивают. Не скажу, чтобы они все писали нечто стоящее… Чаще всего, по-настоящему редкие книги как бы сами скрывают себя от людей, от их жадности, от желания нагреть руки на продаже. Я против того, чтобы настоящие книги были предметом наживы. Вот, посмотри сюда, — он подошел к старинному книжному шкафу. — Видишь, какие тут фолианты стоят? Это прижизненные издания великих классиков. За них можно выручить столько денег, что трём поколениям на безбедную жизнь хватит. А ты читал Гусева? Это секретарь Льва Толстого, он написал книгу «Два года с Толстым». Там есть такой эпизод. Толстой подходит, как вот я сейчас, к огромному книжному шкафу со своими книгами и шедеврами других «великих и неповторимых» и говорит Гусеву: «Посмотрите, сколько тут мусора! Это всё ничего не стоит, это позор! Мне так жаль, что я жизнь потратил на романчики о прелюбодеянии и гусарстве». Кстати, он всеми силами пытался вычеркнуть из памяти всю свою беллетристику.

Порфирий Семенович помолчал и глухо произнес:

— Не дай Бог дожить до такого крушения. Поэтому мне приходится спасать настоящие книги от людских глаз. Для этого я и построил бункер. Это склад редких книг. Сколько им лежать на полках, пока не придет их время? Никто не знает. Надеюсь, что-то в нашей жизни изменится. Надеюсь, эта волна всеобщей жадности спадет, и люди опомнятся, вернутся к истинным ценностям. Но пока я должен хранить мои редкие книги — в этом, если хочешь, моя миссия.

Он встал, зябко поёжился, зажег камин. Потом повернулся и с грустью произнес:

— Я воспитывал сына честным и добрым мальчиком. Но, где-то не доглядел. Что-то упустил. В итоге, мой сынок потребовал свою долю наследства и объявил об отъезде заграницу. Прямо как блудный сын из евангельской притчи… Некому мне передать самое главное — книги.

Он походил по комнате.

— Должен признаться, Алексей, я читал твою книгу. Не хочу хвалить, чтобы нос не задрал, но чутьё подсказывает — это будет то, что я называю настоящей книгой. Редкой. Помнишь, я назвал тебя камикадзе? Это от горечи, сынок! Я ведь на тебя смотрел, как на продолжателя своего дела. Вижу, парень не жадный, аккуратный, совестливый. По всему видно, подходишь. А ты… подписал себе приговор… Такие долго не живут… Прости. Вот и получается, как говаривал Райкин, ребус, кроссворд… Сын уезжает, ты вышел из окопа и стал мишенью, я старею, а дело передать некому. Ладно. Что же тут поделать. Буду тянуть лямку, пока Бог силы дает, а там как получится. Тебе же я предлагаю приносить в мой бункер по несколько экземпляров своих книг. Сколько успеешь написать и издать. Обещаю хранить их как ценность. А ты пообещай никому не рассказывать об этом хранилище. Сам же заглядывай… Буду рад тебе… Кстати, имя моё Порфирий, а сын на людях зовет меня Петром. Видишь ли, сын стесняется моего имени, говорит, оно «старорежимное». А ты, Леша, зови меня как положено — Порфирий. Без отчества. Мы же православные.

Наконец, писание книги плавно пришло в ту стадию, когда не нужно упираться лбом в стену, нет нужды часами вымаливать вдохновение — текст сам собой ложился на бумагу, стоило только произнести предначинательную молитву и сесть за стол. Погружение в среду книги происходило мягко и даже, можно сказать, естественно. Так бы и писал всю жизнь, замирая от светлого чувства причастности к Божиему промыслу, если бы не обычные искушения, которые вырастали на голом месте, о необходимости которых меня предупреждали старшие товарищи.

Даша моя относилась к творческому труду спокойно, уважительно оберегая мое уединение от телефонных звонков и нежданных гостей. Сама же занималась хозяйством или корпела над детскими тетрадками, или смотрела по телевизору сериал, приглушив звук. По субботам навещала маму в Левобережье. Лишь раз она спросила, как помочь пожилой вдове, чтобы вывести ее из депрессии. Я сказал как: исповедь, причастие, пост, молитва. Сказал и вновь погрузился в пространство книги. Видимо, Даше удалось убедить маму сходить в церковь, видимо, помощь свыше пришла…

Только с тех пор теща взбодрилась и стала появляться в нашем доме чуть ли не два, а то и три раза в неделю, каждый раз оттаскивая меня от стола со словами: «Все равно ничего не делаешь, так давай хоть пообщаемся». Даша в таких случаях погружалась в себя, отстранялась, на лице проступало виноватое выражение: что поделать, мать же все-таки. Я часами терпел пустую болтовню на тему, почему я не такой как все нормальные мужики, вежливо объясняя почему и как, но когда это у тещи вошло в привычку, мне однажды пришлось оборвать бессмысленную беседу. Я встал из-за стола, который про себя называл «пыточным», понуро попросил прощения и удалился в кабинет.

Теща не нашла ничего более действенного, как вернуться в привычную «страну вечнозеленых помидоров» — депрессию. Теперь Даша все чаще заставала ее лежащей в постели закатив глаза, с компрессом на лбу, утробно стонущую, взывающую к совести бессердечной дочери и мужа её, зятя ненавистного. Дочь вполне осознавала причины столь нелепого лицедейства, но ничего не могла поделать, поэтому всё глубже уходила в себя, там, на глубине души пережигая стыд за мать и своё малодушие. Однажды Даша уехала по звонку соседки к маме и вернулась через неделю, чтобы забрать вещи: мама умирает, ей нужна помощь, я перееду к ней на время. Я пожал плечами: надо, так надо, поезжай.

Осознавая откуда эти искушения, кто их посылает и за что, относился к ним со спокойствием смертника, укутываясь во вретище смирения, за что получал от ангела-вдохновителя непрестанный «поток сознания» с погружением в пучины памяти и полетами в небесные высоты…А вскоре открыл холодильник — пусто, оглянулся — кругом пыль, цветы не политы, счета не оплачены, чистая одежда кончилась. Так что пришлось отвлекаться на домашние дела, что у меня получалось не так хорошо, как у женщины.